XI. Еще несколько мыслей по обсуждаемой теме

Остались еще некоторые идеи, бывшие либо предпосылками, либо следствиями обсуждавшихся в данной книге представлений, которые, однако, не подпадали под названия глав, посвященных учениям Фрейда и Маркса. В настоящей главе я постараюсь коснуться некоторых из этих идей.

Первая из них касается связи между «мыслью» и «озабоченностью». Объектом исследования как в психологии, так и в социологии является человек. Я могу очень многое узнать о человеке, наблюдая его, как любой другой объект. Я – наблюдатель – располагаюсь напротив «объекта» изучения (кстати, слова «object» [объект] и «objection» [протест] – однокоренные; немецкое Gegenstand = counterstand – противостоять), чтобы наблюдать его, описывать, измерять, взвешивать. Тем не менее, пока он остается «объектом», я не улавливаю, что он живой. Я по-настоящему понимаю человека только в ситуации непосредственного отношения к нему, когда он перестает быть отделенным от меня объектом и становится частью меня самого или, чтобы выразиться еще точнее, когда он становится «мной», оставаясь, однако, «не-мной». Пока я остаюсь сторонним наблюдателем, я вижу только явное поведение, и, если это все, что я хочу знать, я могу удовольствоваться этим в качестве наблюдателя. Но при таком положении вещей от меня ускользает целостность другого человека, полнота его реальности. Я описал его в том или ином аспекте, но я еще не встретился с ним как с целостностью. Только если я открыт для него, если я отзываюсь ему, точнее говоря, если я связан с ним, тогда я по-настоящему понимаю своего ближнего; а понимать – значит знать.

Как я могу узнать другого, если полностью поглощен собой? Быть поглощенным собой значит заниматься собственным имиджем, охватившей себя алчностью или собственными тревогами. Но это вовсе не означает «быть самим собой». Для того же, чтобы узнать другого, мне надо быть самим собой. Ибо как бы я мог понять его страх, его грусть, его одиночество, его надежды, его любовь, если бы сам не испытывал страха, грусти, одиночества, надежды или любви? Если я не могу дать волю собственному человеческому переживанию, активизировать его и включиться в жизнь моего ближнего, может быть, я и получу значительные знания о нем, но я никогда не узнаю его. Быть открытым – необходимое условие для того, чтобы получить возможность наполнить себя им, как бы вобрать его в себя; но я нуждаюсь в том, чтобы иметь свое я, иначе как я смог бы быть открытым? Мне надо быть самим собой, т. е. аутентичной уникальной самостью, с тем чтобы отбросить эту самость, преодолеть иллюзию реального существования этой уникальной самости. Пока я не упрочил собственную идентичность, пока я не полностью вышел из материнского чрева, не вырвался из семейных, расовых и национальных пут, – другими словами, пока я не стал еще в полной мере индивидуальностью, свободным человеком, я не могу отбросить индивидуальность, а значит, ощущаю себя всего лишь каплей воды на гребне волны, на какую-то долю секунды ставшей обособленной сущностью.

Быть связанным с чем-то, быть вовлеченным во что-то означает быть озабоченным. Если я участник, а не просто сторонний наблюдатель, я становлюсь заинтересованным («интер-ессе» означает «быть внутри»). «Быть-в» значит не быть сторонним. Если «я внутри», тогда мир становится моей заботой. Правда, такая забота может и разрушать. Личный «интерес» самоубийцы состоит в том, чтобы уничтожить себя, точно так же как всемирный «интерес» человека, одержимого убийством, состоит в том, чтобы уничтожить мир. Но этот последний интерес патологичен, и не потому, что вообще-то «человек добр», а потому, что отличительным качеством жизни является ее стремление поддерживать себя; «быть-в» мире значит заботиться о жизни, о развитии себя и других существ.

Озабоченное знание, знание «изнутри» вызывает желание помочь; в широком смысле слова оно направлено на исцеление. Это качество озабоченного знания нашло свое классическое выражение в буддийской мысли. Когда Будда увидел старика, больного и мертвеца, он не остался сторонним наблюдателем; они побудили его задуматься над тем, как избавить человека от страданий. Именно озабоченность тем, как помочь человеку, привела Будду к открытию, что человек может освободиться от страданий, если избавится от алчности и невежества. Раз ориентация на мир приобрела характер страстной озабоченности, все мышление о мире строится по-другому. Простейший тому пример предлагает нам медицина. Сколько открытий в области медицины было бы сделано, если бы отсутствовало желание исцелять? Та же самая озабоченность лежит в основе всех открытий Фрейда. Если бы его не побуждало желание излечивать психические нарушения, как бы ему удалось открыть бессознательное за всем этим многообразием обманчивых личин, в которых оно выступает в симптомах и сновидениях? Совершенно очевидно, что случайное и незаинтересованное наблюдение едва ли способно привести к значительному знанию. Вопросы, которые ставит перед собой интеллект, определяются нашей заинтересованностью. Такой интерес отнюдь не противостоит знанию, а, напротив, является его важнейшим условием, если только он сочетается с разумом, т. е. со способностью видеть вещи такими, каковы они есть; со способностью «позволить им быть».

Моя деятельность в качестве психоаналитика заметно помогла мне понять все это. Я прошел обучение в строгом соответствии с ортодоксальной фрейдовской процедурой анализирования пациента, сидя позади него и слушая его ассоциации. Техника психоанализа была разработана по образцу лабораторного эксперимента: пациент был «объектом», психоаналитик обследовал его свободные ассоциации, сновидения и пр. и анализировал полученный от пациента материал. Психоаналитику полагалось быть сторонним наблюдателем, т. е. скорее зеркалом, чем участником. Чем дольше я работал в такой манере, тем меньше удовлетворения я испытывал. Прежде всего я часто уставал, так что меня даже в сон клонило во время сеанса психоанализа, – и зачастую испытывал облегчение, когда сеанс заканчивался. Но еще хуже было то, что я все больше утрачивал ощущение, что действительно понимаю пациента. Разумеется, я учился «интерпретировать» ассоциации и сновидения пациента и научился этому до такой степени, что они совпадали с моими теоретическими ожиданиями. Но я по-прежнему говорил скорее о пациенте, чем с ним, и чувствовал, что многое из того, что я должен был бы понять, ускользало от меня. Сначала я, естественно, думал, что все эти сомнения – от недостатка опыта. Но когда с опытом сомнения стали возрастать, вместо того чтобы уменьшаться, я начал сомневаться в используемом методе. Поощряемый своими коллегами, имевшими сходный опыт, я начал на ощупь искать новые пути. Наконец, я обнаружил один простой путь: вместо того чтобы быть наблюдателем, я должен стать участником, подключиться к пациенту, причем скорее как центр к центру, чем как окружность к окружности. Я открыл, что могу видеть в пациенте такое, чего раньше не замечал; что я начал скорее понимать его, нежели интерпретировать его слова; что я больше не чувствую усталости во время сеанса. В то же самое время я прочувствовал, что даже будучи полностью вовлеченным, можно остаться совершенно объективным. «Объективность» здесь означает видеть пациента таким, каков он есть, а не таким, каким мне хотелось бы, чтобы он был. Но быть объективным можно лишь тогда, когда ничего не требуешь для себя: ни восхищения со стороны пациента, ни его подчинения, ни даже его «исцеления». Поскольку последнее утверждение звучит диссонансом всему сказанному ранее, а именно тому, что мышление оплодотворяется как раз желанием помочь, я хочу подчеркнуть, что в действительности здесь нет противоречия. В своем искреннем желании помочь я ничего не хочу для себя: мое чувство собственного достоинства не пострадает, если у пациента не наступит улучшения, но я и не возгоржусь «своими» достижениями, если ему станет лучше.

То, что верно для психологии, верно также и для социологии. Если я не переживаю за общество, мое мышление о нем не сосредоточено, это поиск вслепую, даже если слепота прикрывается набором «данных» и впечатляющей статистикой. Если я занимаюсь человеком – а как я могу заниматься индивидом, не занимаясь обществом, частью которого он является, – причиняемые обществом страдания обрушиваются и на меня, и меня подталкивает желание уменьшить страдание, так чтобы помочь человеку стать полностью человечным. Если вы занимаетесь человеком, ваша озабоченность порождает разнообразные вопросы: как может быть свободным человек, как он может быть человечным в полном смысле слова, как может он стать тем, чем мог бы быть? Именно эта озабоченность побудила Маркса сделать великие открытия. Как и любые другие научные открытия, они не во всем правильны; воистину история науки – это история заблуждений. Это верно применительно и к теории Маркса, и к теории Фрейда. Важно не то, что новый взгляд – истина в последней инстанции, а то, что он плодотворен, что он благоприятствует дальнейшим открытиям и, сверх того, что в поисках истины человек меняется сам, потому что его сознание все больше проясняется, и он может передать это все более ясное понимание тем, кто следует за ним.

Взаимосвязь между озабоченностью и знанием часто и совершенно справедливо выражалась через взаимосвязь между теорией и практикой. Как Маркс написал однажды, надо не только объяснять мир, но и изменять его. В самом деле, объяснение без стремления к изменению пусто, изменение без объяснения слепо. Объяснение и изменение, теория и практика – это не обособленные факторы, которые можно комбинировать; они взаимосвязаны таким образом, что знание оплодотворяется практикой, а практика руководствуется знанием; и теория, и практика – обе меняют свою природу, как только они утрачивают обособленность.

Проблема взаимоотношения между теорией и практикой имеет еще одну грань – связь между интеллектом и характером. Разумеется, каждый человек рождается с некоторым уровнем интеллекта, и в том, идиот он или гений, нет вины психологических факторов. Но и идиоты, и гении – исключения; меня же все больше и больше поражала глупость подавляющего большинства людей, не подпадающих под эти крайние категории. Я говорю не о недостатке интеллекта, измеряемого с помощью тестов, а о неспособности понять причины явлений, если только они не бросаются в глаза; неспособности уловить противоречия в самом явлении, установить связь между различными факторами, соотношение которых неочевидно. Эта глупость особенно проявляется во взглядах на человеческие отношения и общественные проблемы. Почему же люди не замечают наиболее очевидного в проблемах личности и общества, а вместо этого придерживаются стереотипов, бесконечно повторяемых без всякой попытки поставить их под вопрос? За вычетом естественной способности интеллект – это преимущественно производное от независимости, смелости и жизненности; глупость, соответственно, результат подчиненности, страха и внутренней омертвелости. Если основная часть интеллекта состоит в способности установить связь между факторами, которые до сих пор не казались связанными, то человек, придерживающийся стереотипов и условностей, не осмелится признать наличие такой связи; кто боится отличаться от других, тот не осмелится признать, что ложь есть ложь, и тем самым сильно помешает себе раскрывать действительное положение вещей. Маленький мальчик из сказки о новом наряде короля, который видит, что король голый, не то чтобы умнее взрослых, он просто не так склонен к конформизму. К тому же любое новое открытие сопряжено с риском, а рискованные предприятия требуют не только определенной степени внутренней уверенности, но и жизнерадостности, что можно найти только у тех людей, для кого жизнь – нечто большее, чем процесс ослабления напряженности и устранения боли. Чтобы понизить общий уровень тупости, нам нужен не рост «интеллекта», а иной тип характера: независимые, предприимчивые люди, влюбленные в жизнь.

Не могу завершить тему об интеллекте, не затронув еще один аспект, связанный с опасностью интеллектуализации и неправильного употребления слов. Слова можно употреблять и безотносительно к их подлинному значению, но при этом они уподобятся пустым раковинам, и изучать философские, религиозные и политические идеи приходится так же, как изучают иностранный язык. В самом деле, в смешении слов и фактов заключена величайшая опасность, которой следует избегать; словесный фетишизм мешает осмыслению реальности.

Это наблюдается во всех сферах, больше всего в религии, политике и философии. Подавляющее большинство американцев верят в Бога; однако все наблюдения, как научно организованные, так и незапланированные, показывают, что вера в Бога очень мало сказывается и в деятельности людей, и в их поведении. Большинство людей озабочены своим здоровьем, деньгами и «образованием» (как частью успеха в обществе), а вовсе не теми проблемами, которые встали бы перед ними, если бы они думали о Боге. Мы испытываем потребительский голод и гордость за наше производство, т. е. проявляем все черты материализма, который обвиняем в «безбожии». Если в нашем веровании в Бога к чему-то и следует отнестись серьезно, так это к признанию того, что Бог превратился в идола. Не в того идола из дерева или камня, которому поклонялись наши предки, а в идола слов, фраз, доктрин. Каждую минуту мы нарушаем требование не поминать Имя Божье всуе, т. е. употребляем его имя впустую, а не как сбивчивое выражение невыразимого переживания. Мы считаем людей «религиозными», потому что они говорят, что верят в Бога. А разве трудно это сказать? Но кроется ли что-то подлинное за прозвучавшими словами?

Разумеется, я говорю здесь о переживании, которое должно бы составлять подлинное содержание слов. Что это за переживание? Признать себя частью человечества, жить в соответствии с системой ценностей, в которой все подчинено доминирующей цели жизни – полному воплощению любви, справедливости и истины; это означает постоянное стремление развивать свои способности любви и разума до тех пор, пока не установится новая гармония с миром; это означает стремиться к смирению, осознать свою тождественность всем существам и отказаться от иллюзии обособленного неразрушимого Эго. Это означает также не смешивать, что принадлежит Богу, а что – кесарю. В царстве кесаря один человек могущественнее другого, талантливее, умнее, успешнее. В царстве же духа ни один человек не выше и не ниже другого. В этом царстве все мы не что иное, как «человеки» – святые и преступники, герои и трусы. Достичь подлинного переживания, при котором больше уж не спутаешь царства кесаря с царством Бога, – такова неотъемлемая часть реальности, выражаемой словами: «Отдай Богу Богово, а кесарю кесарево».