X. Судьба обеих теорий

Деградация идей до состояния идеологии является в истории скорее правилом, чем исключением. Человеческую реальность замещают всего лишь слова, которыми управляет бюрократия, преуспевающая, таким образом, в контроле над людьми, в достижении власти и влияния. А в результате идеология приобретает в сущности противоположное значение, хотя и продолжает использовать слова первоначальной идеи. Такая судьба постигла все великие религии и философские идеи; это же случилось с идеями Маркса и Фрейда.

Что изначально представляла собой система Фрейда?

Прежде всего она была радикальной в исходном смысле слова, означавшем стремление добраться до корней, а поскольку, как сказал Маркс, первооснова – это человек, следовательно, означавшем стремление добраться до самой природы и сущности человека. Психоанализ Фрейда был критической теорией, критической в первую очередь по отношению к бытовавшим в психиатрии идеям, которые принимали сознание за основную психиатрическую данность. Впрочем, мысль Фрейда была критичной и в гораздо более широком смысле. Она направлялась против ряда ценностей и идеологических стереотипов Викторианской эпохи: в ней подвергалось критике представление, будто бы секс не может быть предметом научного исследования; в ней отвергалось лицемерие викторианской морали и ставилось под сомнение сентиментальное представление о «чистоте» и «непорочности» ребенка. Но самым важным направлением критики, как уже отмечалось, был взгляд, согласно которому не существует психического содержания за пределами сознания. Система Фрейда бросила вызов существовавшим тогда идеям и предубеждениям; она открыла новую эру в мышлении, соответствующую новым достижениям в области естествознания и искусства. В этом смысле психоанализ можно назвать революционным движением, несмотря на то, что, критикуя некоторые аспекты общества, Фрейд не выходил за рамки существующего общественного уклада и не мыслил новых социальных и политических возможностей.

Что же произошло с этим радикально-критическим движением по прошествии первых тридцати лет его существования?

Прежде всего психоанализ имел большой успех, особенно в протестантских странах Европы и в Соединенных Штатах, хотя вплоть до окончания Первой мировой войны большинство «серьезных» психиатров, да и общественное мнение в целом высмеивали его. Немало причин способствовало тому, что успех психоанализа продолжал расти. Немного погодя мы их обсудим. Факт тот, что движение, осмеивавшееся в первые двадцать лет своего существования, пришло к тому, что его сочли в психиатрии респектабельным, оно было признано многими обществоведами и обрело популярность среди литераторов, в том числе и таких выдающихся, как Томас Манн. Но признание со стороны академических и интеллектуальных кругов – это еще не все; психоанализ стал популярным среди простых людей; психоаналитики уже с трудом успевали принять всех пациентов, просивших о помощи; фактически профессия психоаналитика стала одной из наиболее высокооплачиваемых и престижных.

Однако столь успешное распространение отнюдь не сопровождалось соответствующим обогащением и продуктивностью психоаналитических открытий ни в теории, ни на практике. Действительно, напрашивается подозрение, что самый успех психоанализа внес вклад в его разложение. Психоанализ как целостное учение утратил свой исходный радикализм, свой критический и вызывающий характер. В начале века теоретические построения Фрейда – даже если они не во всем были правильными – бросали вызов бытовавшим тогда мыслям и нравам. Тем самым они неизбежно привлекали к себе людей с критическим складом ума и входили составной частью в критическое движение, существовавшее в интеллектуальной, политической и художественной жизни западного общества. Однако к 1930 г. нравы изменились (до некоторой степени под влиянием психоанализа, но больше всего благодаря развитию общества потребления, поощрявшего потребительство во всех областях и отвергавшего воздержанность в желаниях). Секс больше уже не был под запретом, а свободное обсуждение кровосмесительных желаний, половых извращений и тому подобное перестало шокировать городские средние слои. Все эти темы, о которых обычный «порядочный» человек не посмел бы даже подумать где-то в 1910 г., утратили свою запретность и принимались как новейшие и не такие уж будоражащие плоды «науки». Вместо того чтобы бросать вызов обществу, психоанализ в некоторых отношениях подстроился под него, и не только в том обычном смысле, что со времени написания Фрейдом книг «Будущее одной иллюзии» и «Недовольство культурой» психоаналитики за очень небольшим исключением не занимались больше социальной критикой, а в том, что подавляющее большинство психоаналитиков выражали установки городских средних слоев и склонялись к тому, чтобы считать невротиком каждого, кто отступает от этой установки – не важно, влево или вправо. Очень немногие психоаналитики обладали серьезными политическими, философскими или религиозными интересами, превосходящими общепринятые в городских средних слоях. Это обстоятельство свидетельствует еще об одной стороне деградации психоанализа: вместо того чтобы быть радикальным движением, оно превратилось в суррогат радикализма в политике и религии. Его приверженцами стали люди, по той или иной причине не интересовавшиеся серьезными политическими или религиозными проблемами, из-за чего их жизни лишались смысла, который именно этиинтересы придавали предыдущим поколениям. По скольку же человек испытывает потребность в некоторой философии, придающей смысл его жизни, психоанализ оказался очень удобным для этой социальной группы. Он ведь осмелился предложить всеохватывающую жизненную философию (хотя Фрейд полностью отрицал подобное намерение). Многие люди, подвергшиеся психоанализу, верили, что он разрешал все жизненные загадки с помощью понятий эдипова комплекса, страха кастрации и пр.; что, если бы весь мир можно было подвергнуть психоанализу или хотя бы всех его лидеров, на долю простых людей не осталось бы серьезных политических проблем.

Современный человек, более одинокий и изолированный, чем его дед, находит в психоанализе решение жизненных проблем. Прежде всего он становится участником некоего эзотерического культа; он один из «посвященных», прошедших ритуал психоанализа, и теперь владеет всеми тайнами, которые стоит знать, а потому является частью культа. К тому же он получает удовлетворение от того, что нашелся кто-то, слушающий его с сочувствием и без осуждения. Это обстоятельство особенно важно в обществе, где вряд ли кто-нибудь кого-нибудь слушает. Когда люди говорят друг с другом, они не слушают друг друга, если не считать поверхностного и вежливого «слышания» того, что говорит другой. Вдобавок к этому для человека, подвергнутого психоанализу, значение психоаналитика невероятно возрастает («перенесение»); психоаналитик превращается в героя, чье содействие в жизни столь же важно, как помощь священника в религиозном мире или же большого или маленького фюрера в некоторых политических системах. Сверх того, концентрируя внимание на опыте раннего детства как причине последующего развития, психоанализ как бы освобождает многих людей от чувства ответственности. Они верили, что их дело – говорить и говорить до тех пор, пока не всплывут в памяти детские травмы, после чего счастье придет само собой. Многие верили в то, что можно достигнуть «счастья через говорение», забывая о том, что в жизни ничто не дается без усилий, без того, чтобы осмелиться на риск, а зачастую и без страданий. Им казалось, что эквивалентом усилиям и смелости являются оплата психоаналитика, выговаривание, лежа на кушетке по пять часов в неделю, и некоторое беспокойство, возникающее с ростом сопротивления. Если подобные вещи и можно считать эквивалентами, то совсем не удовлетворительными. Это особенно верно для высшего слоя среднего класса, для которого ни деньги, ни время не представляются серьезной жертвой.

Чего же хочет пациент? Если у него отмечены серьезные симптомы, такие как головные боли психического происхождения, или водобоязнь, или если он страдает импотенцией, он хочет избавиться от этих симптомов. Вот что побуждало большинство пациентов Фрейда искать психоаналитической помощи. В общем, не так уж трудно психоаналитическим путем устранить эти симптомы; и не будет преувеличением сказать, что по крайней мере 50 процентов таких пациентов вылечиваются. Но в последние двадцать лет пациенты с подобными симптомами уже не составляют большинства среди тех, кто жаждет помощи психоаналитика. Приходит все большее число людей, не имеющих «симптомов» в традиционном смысле, но страдающих тем, что столетием раньше французы называли la maladie du siècle: они чувствуют себя несчастными, они не удовлетворены своей работой, им не хватает счастья в браке, они страдают от того, что, пользуясь библейским выражением, «они безрадостны посреди изобилия». Этот новый тип пациента часто жаждет всего лишь облегчения, которое может дать психоаналитическая процедура, даже если она не приводит к успеху; он ищет удовлетворения от того, что есть с кем поговорить, что «принадлежишь» к некоторому культу, что располагаешь некоторой «философией». Зачастую цель лечения состоит в том, чтобы помочь человеку лучше приспособиться к существующим обстоятельствам, к «реальности», как их часто называют; душевное здоровье обычно считается не чем иным, как подобным приспособлением, иначе говоря, состоянием ума, при котором индивидуальное несчастье сводится до уровня несчастья всеобщего. В психоанализе такого типа нет нужды затрагивать действительную проблему человеческого одиночества и отчуждения, отсутствия у него содержательного интереса в жизни.

Нельзя рассуждать о «приспособлении», которое большинство современных психоаналитиков считают целью своей деятельности, не упоминая о функции психологии в современном индустриальном обществе. Общество нуждается в том, чтобы с минимальными издержками приспособить человека к сложной и иерархически организованной системе производства. Оно создает «человека организации», человека без совести и убеждений, который гордится тем, что он «винтик», пусть даже очень маленький, в большой и внушительной организации. За давать вопросы, критично мыслить, быть страстно заинтересованным в чем-то – все это не его дело, поскольку могло бы нарушить отлаженное функционирование организации. Но человек не вещь, не для того он создан, чтобы избегать вопросов. Поэтому несмотря на обеспеченность работой, пенсию по старости, удовлетворение от того, что человек принадлежит большой и известной на всю страну компании, он встревожен и несчастен. Тут-то и вступает психолог. С помощью тестов он уже отсек наиболее опасные и мятежные типы, а для тех, кто все еще не чувствует себя счастливым от жизни в организации, он предлагает облегчение, позволив им «выразить» себя, доставив им удовольствие тем, что кто-то слушает их, и, что особенно важно, пояснив им, что неприспособленность – это разновидность невроза; тем самым он помогает устранить препятствия, стоящие на пути к полному их приспособлению. Используя «правильные» слова, высказанные со времен Сократа до Фрейда, психоаналитики становятся священнослужителями индустриального общества, содействуя осуществлению его цели, помогая индивиду стать совершенно приспособленным «человеком организации».

Возвращаясь от роли психологии в индустриальном обществе к специальной проблеме психоанализа и его деградации, нельзя не упомянуть еще одно обстоятельство: бюрократизацию самого психоаналитического движения. Верно, что Фрейд был достаточно авторитарен в вопросах, связанных с чистотой своей системы. Но справедливости ради надо заметить, что он разработал весьма оригинальную систему, которая испытывала на себе колоссальное сопротивление со всех сторон. Пожалуй, сравнительно легко было защищать ее от явных врагов, куда сложнее было защищать ее от таких последователей, которые, вроде бы соглашаясь с Фрейдом, поддались искушению сделать ее более удобоваримой для общества, а значит, фальсифицировать ее. Озабоченный сохранением чистоты и радикализма своего учения, Фрейд учредил «тайный совет семи» наблюдать за развитием психоанализа. Но этот совет вскоре приобрел типичные черты правящей бюрократии. Его членов обуяла неистовая зависть. Хорошо известное соперничество между Джонсом, с одной стороны, и Ференци и Ранком – с другой. Оно вылилось в то, что после смерти двух последних Джонс написал в биографии Фрейда, что оба его соперника перед смертью были не в своем уме, что не соответствовало действительности[86].

Чем шире становилось движение, тем в большей степени руководящая бюрократия, включавшая теперь многих новых членов, старалась поставить его под свой контроль. Теперь это уже не было защитой от тех, кто из-за недостатка храбрости пытался приспособить учение Фрейда. Наоборот, как уже было сказано, официальный психоанализ утратил радикальный характер, и целью бюрократии все чаще становилось устранение из его рядов наиболее радикальных аналитиков и недопущение их к психоанализу. Идеологический контроль означал контроль за движением и его членами; так он и использовался. Старых участников движения, не полностью согласившихся с догмой, исключили или принудили уйти в отставку, других же лондонские психоаналитические «власти» подвергали критике даже за «скучающий вид» во время прослушивания речи одного из ортодоксальных представителей бюрократии. Не так давно, а именно в 1961 г., психоаналитикам было запрещено (хотя и неофициально) выступать с лекциями на научных собраниях групп психоаналитиков, не являющихся членами официальной организации. Неудивительно, что бюрократизация психоаналитического движения привела к свертыванию научных разработок. Значительную часть новых идей в психоанализе высказали психоаналитики, которые раньше или позже порвали с бюрократией и продолжили свою работу за пределами ее юрисдикции.

Что произошло с марксистской мыслью за более чем столетие ее существования? Здесь опять нам надо начать с того, чем она была первоначально, т. е. в основном в период между серединой XIX в. и началом мировой войны 1914 г. Теория Маркса, как и все социалистическое движение, была радикальной и гуманистической – радикальной в выше упомянутом смысле: дойти до корней, до основ человеческого бытия; гуманистической в том смысле, что человек есть мера всех вещей, что полное развертывание его способностей должно быть целью и критерием всех усилий по преобразованию общества. Освобождение человека из тисков экономических условий, препятствующих его полному развитию, было целью и мысли, и усилий Маркса. В первые 50–60 лет своего существования социализм был наиболее важным, подлинно духовным движением в западном мире, хотя и не в теологическом смысле.

Что из этого получилось? Движение имело успех, обрело силу, но в ходе этого подпало под влияние своего оппонента – духа капитализма. Такой результат неудивителен. Капитализм преуспел во всем, что могли вообразить себе ранние социалисты. Вместо того чтобы вести к всевозрастающей нищете рабочих, прогресс технологии и организации капиталистического общества позволил рабочим извлечь выгоду из его успехов. Справедливости ради надо признать, что это было сделано до некоторой степени за счет колониальных народов; к тому же это происходило в известной мере благодаря борьбе социалистических партий и профсоюзов за увеличение доли в общественном продукте. Но какова бы ни была роль этих факторов, результат тот, что рабочих и их лидеров все больше и больше захватывал дух капитализма и они начали интерпретировать социализм в соответствии с принципами капитализма. В то время как марксизм стремился к гуманистическому обществу, которое бы превосходило капитализм, имея своей целью полное развертывание личности, большинство социалистов рассматривали социализм как движение за улучшение экономического и социально-политического положения внутри капитализма; они считали, что обобществление средств производства в сочетании с государством всеобщего благоденствия является достаточным критерием социалистического общества. Принципы этого типа «социализма» совершенно те же, что и капитализма: максимальная экономическая эффективность, крупная бюрократически организованная промышленность, подчинение индивида этой бюрократизированной, но экономически эффективной системе.

Большинство социалистов и на Запада, и на Востоке разделяли это в основе своей капиталистическое истолкование социализма, но они пришли к различным выводам в зависимости от того, каковы были их соответствующие экономические и политические позиции. Западные лидеры начали примиряться с капитализмом с начала войны 1914 г. Вместо того чтобы сохранить верность своему основополагающему учению о мире и об интернационализме, социалистические лидеры обоих лагерей поддержали свои правительства, заявив, что они поддерживают войну во имя свободы, ибо им представился счастливый случай выступить против соответственно кайзера и царя. Когда империалистическая система в Германии рухнула в результате выходящего за разумные пределы продолжения в сущности проигранной войны, те же самые лидеры пошли на тайный сговор с генералами, чтобы разгромить революцию. Сначала они допустили рост вооруженных сил, нелегальных и полулегальных полувоенных организаций, ставших основой нацистской власти, и, наконец, фактически полностью капитулировали перед возраставшей мощью и деспотизмом нацизма и националистических правых сил. Социалистические лидеры Франции следовали в том же направлении, что привело французскую социалистическую партию под руководством Ги Молле к открытой поддержке войны в Алжире. В Англии, как и в Скандинавских странах, сложилась несколько иная ситуация. В этих странах социалисты получали доверие большинства то временно, то более или менее постоянно и использовали свою силу на создание государства всеобщего благоденствия. Высокоразвитая система социального обеспечения и особенно здравоохранения привела к полному использованию преимуществ системы, которую начали создавать консерваторы в Европе в XIX (Дизраэли в Англии и Бисмарк в Германии) и которая начала создаваться в тридцатые годы в США под руководством Ф. Рузвельта. В дополнение к этому лейбористская партия Великобритании национализировала некоторые ключевые отрасли промышленности, будучи уверена, что национализация средств производства – краеугольный камень подлинного социализма. Но пока они удовлетворяли экономические интересы рабочих, их разновидность социализма утратила перспективу, связанную с фундаментальными изменениями в условиях человеческого существования. Они проигрывали одни выборы за другими и пытались компенсировать свои потери, отказавшись от всех радикальных целей. То же самое происходило и в Германии, где социал-демократическая партия не только отказалась почти от всех социалистических целей, но и до такой степени согласилась с принципами национализма и признала необходимость перевооружения, что политику социал-демократов стало трудно отличить от политики их противников.

То, что случилось в России, на первый взгляд противоположно западному развитию, однако кое-какое сходство имело место. В противоположность западноевропейским странам Россия еще не стала полностью индустриальной страной, несмотря на то, что существовавшая промышленность была высокоразвита; три четверти населения составляли крестьяне, преимущественно бедные. Царское правительство было продажным и, как правило, некомпетентным. Вдобавок ко всему этому война 1914 г. стоила русскому народу большой крови, но не принесла победы. Первая революция 1917 г., возглавленная Керенским и другими, потерпела поражение в основном из-за нежелания ее лидеров покончить с войной. Таким образом, перед Лениным встала проблема перехода власти в стране, не располагавшей экономическими условиями, необходимыми, по мысли Маркса, для строительства социалистической системы. Рассудив логически, Ленин возложил все надежды на начало социалистической революции в Западной Европе, особенно в Германии. Но эти надежды так и не сбылись, и большевистская революция оказалась перед лицом неразрешимой проблемы. К 1922–1923 гг. стало совершенно ясно, что надежда на революцию в Германии полностью утратила всякие основания. В это время Ленин был уже смертельно болен, а в 1924 г. умер, и ему не пришлось решать заключительную дилемму.