Другая сторона фильтра, делающая возможным осознание, представлена логикой, направляющей мышление людей в данной культуре. Подобно тому как большинство людей полагают, что их язык – «естествен», а другие языки просто используют другие слова для обозначения того же самого, они также полагают, что принципы, определяющие правильное мышление, – естественны и универсальны, поэтому то, что нелогично в одной культурной системе, нелогично и в любой другой, ибо противоречит «естественной» логике. Хорошим примером этому служит различие между аристотелевской и парадоксальной логикой.

Аристотелевская логика базируется на законе тождества, устанавливающем, что А есть А; на законе противоречия (А не есть не-А) и законе исключенного третьего (А не может быть А и не-А, как и не-А и не не-А одновременно). Аристотель выразил это так: «Невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время было и не было присуще одному и тому же в одном и том же отношении… это, конечно, самое достоверное из всех начал…»[81]

Противоположность аристотелевской логике составляет то, что можно было бы назвать парадоксальной логикой, которая допускает, что А и не-А не исключают друг друга в качестве предикатов некоего X. Парадоксальная логика преобладала в мышлении Китая и Индии, в философии Гераклита, а затем – под именем диалектики – в мысли Гегеля и Маркса. Ведущий принцип парадоксальной логики в общих чертах был хорошо описан Лао-цзы: «Истинно правдивые слова кажутся парадоксальными»[82]. Ему вторит Чжуан-цзы: «То, что едино, – едино. То, что неедино, – тоже едино»[83].

Пока человек живет в обществе, где правильность аристотелевской логики не вызывает сомнений, ему чрезвычайно трудно, если только вообще возможно, осознать переживания, противоречащие логике Аристотеля и, стало быть, бессмысленные с точки зрения данной культуры. Хороший тому пример – Фрейдова концепция амбивалентности, которая утверждает, что можно испытывать и любовь, и ненависть по отношению к одному и тому же человеку в одно и то же время. Это переживание, совершенно «логичное» с точки зрения парадоксальной логики, лишено смысла с точки зрения логики Аристотеля. В результате большинству людей чрезвычайно трудно осознать амбивалентные чувства. Раз они осознают, что чувствуют любовь, они не могут осознать, что чувствуют при этом и ненависть, поскольку было бы абсолютно бессмысленно испытывать два противоречащих друг другу чувства в одно и то же время и по отношению к одному и тому же человеку[84].

В то время как язык и логика – это части социального фильтра, затрудняющие или даже исключающие возможность того, чтобы переживание проникло в сознание, третья – и наиболее важная – часть социального фильтра та, которая не позволяет определенным чувствам достичь сознания и старается вытолкнуть их из этой области психики, коль скоро те ее достигли. Это делается с помощью социальных табу, которые объявляют некоторые цели и чувства непристойными, запретными, опасными и пресекают саму возможность для них достигнуть уровня сознания.

Введением в обозначенную здесь проблему может послужить пример, взятый из жизни первобытного племени. Допустим, в воинственном племени, члены которого живут убийством и грабежом людей из других племен, нашелся бы человек, испытывающий отвращение к убийству и грабежу. В высшей степени маловероятно, что он осознает это чувство, поскольку оно было бы несовместимо с жизнью всего племени; осознание этого чувства означало бы опасность подвергнуться полной изоляции и остракизму. Поэтому у человека с подобным чувством отвращения скорее всего стал бы развиваться психосоматический симптом, например рвота, как замена проникновению в сознание чувства отвращения. Прямо противоположное явление обнаружилось бы в случае с представителем мирного земледельческого племени, если бы у него возникло желание отправиться грабить и убивать членов других групп. Он тоже, вероятно, не допустил бы свои побуждения до осознания, а вместо них у него развился бы симптом – возможно, сильный страх.

Еще один пример, на сей раз из жизни нашей собственной цивилизации. В наших крупных городах немало, должно быть, владельцев небольших магазинчиков, у которых найдется некий покупатель, остро нуждающийся, скажем, в приобретении костюма, но не имеющий достаточно средств даже на самый дешевый. Среди этих лавочников, особенно среди людей состоятельных, наверняка нашлось бы немало таких, кто испытал бы естественное человеческое побуждение от дать покупателю костюм за ту цену, которую тот сможет заплатить. Но сколько человек позволят себе осознать подобное побуждение? Полагаю, очень немногие. Большинство же вытеснит его, причем, вероятнее всего, значительное число из них следующей ночью увидело бы сон, выражающий в той или иной форме вытесненный импульс.

Другой пример: допустим, современный «человек организации» чувствует, что его жизнь лишена смысла, что ему опротивело то, чем он занимается, что ему не хватает свободы делать и думать так, как он считает нужным, что он гонится за призраком счастья, который никогда не осуществится. Но если бы он осознал подобные чувства, это сильно помешало бы ему выполнять надлежащие социальные функции. Следовательно, такое осознание создало бы реальную опасность для общества в том виде, как оно организовано; а в результате это чувство вытесняется.

Или вот еще пример. Наверняка найдется немало людей, считающих неразумным покупать каждые два года новую машину; возможно, им даже взгрустнется при вынужденном расставании с машиной, которой они пользовались до сих пор и которая пришлась им по нраву. Впрочем, если бы многие осознали подобные чувства, возникла бы опасность, что они будут действовать соответствующим образом. И что тогда стало бы с нашей экономикой, основанной на неустанном потреблении?

Точно так же возможно ли, чтобы большинство людей были до такой степени лишены природной сообразительности, что не видят, насколько некомпетентно исполняют свои обязанности многие из наших руководителей – каким бы ни был способ, с помощью которого они продвинулись наверх? В то же время что стало бы с социальной сплоченностью и единством действий, если бы такие факты были осознаны большинством людей, а не ничтожным меньшинством? Разве действительное положение вещей так уж отличается от того, что происходит в сказке Андерсена про неодетого короля? Хотя король голый, один только маленький мальчик воспринимает этот факт, тогда как остальные люди убеждены, что король одет в прекрасное платье.

Иррациональность любого данного общества выливается в необходимость для его членов вытеснять осознание многих их чувств и наблюдений. Эта необходимость тем больше, чем в меньшей степени общество представляет интересы всех своих членов. Греческое общество не претендовало на то, чтобы осуществить интересы всех людей. Рабы, даже согласно Аристотелю, не были полноценными человеческими существами; в этом отношении и свободным гражданам, и рабам не столь уж много приходилось вытеснять. Но для обществ, претендующих на заботу о благосостоянии всех, эта проблема встает в полный рост, коль скоро у них так не получается. На протяжении всей истории человечества, за исключением, пожалуй, нескольких примитивных обществ, стол всегда был накрыт лишь для немногих, а подавляющее большинство не получало ничего, кроме оставшихся крох. Если бы большинство полностью осознало, что оно обмануто, поднялось бы негодование, угрожающее существующему строю. Поэтому такие мысли должны были вытесняться, а те, в ком процесс вытеснения не прошел в должной мере, рисковали своей жизнью и свободой.

Наиболее революционное изменение в наше время заключается в том, что все народы мира открыли глаза и осознали свое желание достойной, материально обеспеченной жизни, причем люди нашли специальные средства для выполнения этого желания. В Западном мире и в Советском Союзе потребуется относительно короткий период, чтобы достичь этой стадии, тогда как для промышленно отсталых стран Азии, Африки и Латинской Америки потребуется гораздо больше времени.

Означает ли это, что в богатых, промышленно развитых странах потребность в вытеснении почти отпала? Среди большинства людей широко распространена подобная иллюзия, однако это не так. Эти общества тоже демонстрируют массу противоречий и иррациональностей. Есть ли смысл тратить миллионы долларов на хранение излишков сельскохозяйственной продукции, когда миллионы людей в мире голодают? Есть ли смысл тратить половину национального бюджета на оружие, которое разрушит нашу цивилизацию, если его использовать? Стоит ли учить детей христианским добродетелям смирения и бескорыстия и в то же время готовить их к жизни, в которой, чтобы добиться успеха, необходимы прямо противоположные качества? Есть ли смысл в том, что в двух последних мировых войнах мы боролись за <свободу и демократию> и окончили их демилитаризацией <врагов свободы>, а спустя несколько лет мы опять вооружаемся во имя <свободы и демократии> с той лишь разницей, что прежние враги свободы превратились теперь в ее защитников, а прежние союзники стали теперь нашими врагами? Имеет ли смысл выражать негодование в адрес систем, не допускающих свободы слова и политической деятельности, когда точно такие же, а то и хуже, системы мы называем «свободолюбивыми», если только они наши военные союзники? Разумно ли жить посреди изобилия, испытывая так мало радости? Есть ли смысл в том, что все мы грамотны, у нас есть радио и телевидение, а мы хронически скучаем? Есть ли смысл в том, что… Можно было бы продолжать на многих страницах описывать иррациональности, вымыслы и противоречия нашего западного образа жизни. Тем не менее все эти несообразности принимаются как сами собой разумеющиеся и даже едва ли замечаются. Этим мы обязаны вовсе не отсутствию критической способности: ведь мы совершенно ясно видим эти несообразности и противоречия у своих противников, но отвергаем применение рациональной и критической оценки к самим себе.

Вытеснение фактов из сознания дополняется, как и следовало ожидать, многочисленными вымыслами. Провалы, возникающие из-за того, что мы отказываемся видеть многие вещи вокруг нас, необходимо заполнить так, чтобы получилась связанная картина. Какие идеологемы подпитывают нас? И хотя их очень много, я упомяну лишь некоторые из них: мы христиане; мы индивидуалисты; у нас мудрые лидеры; мы хорошие; наши враги (кто бы ими ни оказался на данный момент) плохие; наши родители любят нас, а мы любим их; брачные союзы у нас успешны и т. д., и т. п. Советский Союз создал другой набор идеологем: что они марксисты; что у них социалистическая система; что она выражает волю людей; что у них мудрые руководители, работающие на благо человечества; что стремление к выгоде в их обществе – «социалистическое» в отличие от «капиталистического»; что их уважение к собственности относится к «социалистической» собственности и совершенно отличается от уважения к «капиталистической» собственности и т. д., и т. п. Родители, школа, церковь, кино, телевидение, газеты с самого детства обрушивают на людей все эти идеологические положения, и они настолько овладевают умами людей, как если бы были результатом их самостоятельного мышления или наблюдения. Если этот процесс происходит в противостоящем нам обществе, мы его называем «промыванием мозгов», а не в таких крайних формах – «внушением» или «пропагандой»; если же у нас – мы называем его «обучением» и «информацией». И хотя верно, что общества различаются по степени осознания и промывания мозгов, и хотя Западный мир в этом отношении все-таки лучше, чем Советский, разница не настолько велика, чтобы основательно противопоставлять их представления, состоящие из смеси вытесненных фактов и общепринятых вымыслов[85].

Почему же люди вытесняют осознание того, что при других обстоятельствах они бы осознали? Основная причина – несомненно, страх. Но страх чего? Страх кастрации, как полагал Фрейд? Но мы не располагаем достаточными свидетельствами, чтобы верить этому. Или это боязнь, что вас убьют, посадят в тюрьму, страх перед голодом? Пожалуй, это прозвучало бы убедительно, если бы вытеснение имело место только в странах, практикующих террор и притеснения. Поскольку это не так, придется искать дальше. Нет ли более утонченных видов страха, которые порождало бы общество, подобное нашему? Давайте представим себе молодого руководителя или инженера крупной корпорации. Если у него есть «нездоровые» мысли, скорее всего он постарается вытеснить их, чтобы не оказаться без повышения по службе, которое получают другие. Само по себе это не было бы трагедией, если бы не то, что он сам, его жена и друзья сочтут его «неудачником», если он отстанет в соревновательной гонке. Так страх прослыть неудачником может стать достаточным основанием для вытеснения.

Однако есть еще один и – я думаю – наиболее сильный мотив для вытеснения: боязнь изоляции и остракизма.

Для человека, насколько он человек, – то есть насколько он превосходит природу и осознает себя и свою смертность, – чувство полного одиночества и обособленности близко к умопомешательству. Человек как человек боится безумия, а человек как животное боится смерти. Человеку нужно поддерживать отношения с другими людьми, обрести единство с ними, чтобы остаться в здравом уме. Потребность быть в единстве с другими является сильнейшей страстью; она сильнее, чем секс, а то и сильнее желания жить. Именно боязнь изоляции и остракизма, а не «страх кастрации» заставляет людей вытеснять из сознания то, что является табу, поскольку осознание последнего означало бы, что человек не такой, как все; что он какой-то особенный, и значит, его надо изгнать из общества. Поэтому индивид должен закрыть глаза на то, что группа, к которой он принадлежит, объявляет несуществующим, или принять за истину то, что большинство считает истинным, даже если его собственные глаза убеждают его в обратном. Для индивида настолько жизненно важна стадность, что стадные взгляды, верования, чувства составляют для него большую реальность, чем то, что подсказывают ему собственные чувства и разум. Подобно тому, как в гипнотическом состоянии расщепленного сознания голос гипнотизера и его слова замещают человеку реальность, так и социально заданный образец составляет для большинства людей подлинную реальность. То, что человек считает правильным, действительным, здравым, – это принятые в данном обществе клише, и все, что не подпадает под эти клише, исключается из сознания, оставаясь бессознательным. Нет, пожалуй, ничего такого, во что бы человек не поверил или от чего бы не отказался под угрозой остракизма, будь она внутренней или внешней. Возвращаясь к боязни утратить самотождественность, о которой я говорил раньше, хочу заявить, что для большинства людей их тождественность обычно уходит своими корнями в их подчиненность социальным клише. «Они» есть те, кем их считают, поэтому боязнь остракизма подразумевает страх утратить тождественность, и эта-то комбинация двух страхов оказывает наиболее сильное воздействие.

Концепция остракизма как основания для вытеснения могла бы привести к довольно безнадежному взгляду, согласно которому каждое общество может обесчеловечить и деформировать человека, как ему заблагорассудится, потому что общество всегда может пригрозить ему изгнанием. Но допустить это означало бы упустить из виду следующее. Человек – не только член общества, но также и представитель человеческого рода. Хотя человек боится полной изоляции от своей социальной группы, он также боится оторваться от человечности, представленной в нем самом его совестью и разумом. Перспектива оказаться полностью обесчеловеченным пугает даже тогда, когда во всем обществе приняты бесчеловечные нормы поведения. Чем гуманнее общество, тем меньше приходится индивиду выбирать между изоляцией от общества и изоляцией от человечества. Чем острее конфликт между целями общества и человека, тем сильнее разрывается индивид между двумя опасными полюсами изоляции. Насколько человек чувствует свое единство с человечеством благодаря интеллектуальному и духовному развитию, настолько он способен вынести социальный остракизм, и наоборот. Возможность действовать по совести зависит от того, насколько человек преодолел ограниченность своего общества и стал гражданином мира.

Обычный человек не позволяет себе осознавать мысли или чувства, не совместимые с принятыми в данной культуре образцами, и поэтому вынужден вытеснять их. Следовательно, с точки зрения формы, что бессознательно, а что сознательно, зависит от структуры общества и от созданных в нем образцов чувств и мыслей. Что же касается содержания бессознательного, то здесь невозможны обобщения. Одно можно утверждать: оно всегда представляет целостного человека со всеми его потенциальными наклонностями к тьме и свету; оно всегда составляет основу для различных ответов, которые способен дать человек на вопрос, поставленный самим существованием. В крайне регрессивных культурах, повернувшихся вспять к животному существованию, именно это желание преобладает и осознается, тогда как все стремления вырваться за пределы этого уровня вытесняются. В культуре, перешедшей от регресса к духовно-прогрессивной цели, остаются бессознательными силы, представляющие темное начало в человеке. Но в любой культуре человек содержит в себе все возможности: он и архаичный человек, хищный зверь, людоед, идолопоклонник, но он и существо, способное к разуму, любви, справедливости. Значит, содержание бессознательного – не добро и не зло, не рациональное и не иррациональное, оно и то и другое, все человеческое. Бессознательное – это целостный человек за вычетом той его части, которая соответствует особенностям его общества. Сознание представляет социального человека, случайные ограничения, налагаемые исторической ситуацией, в которую заброшен человек. Бессознательное представляет универсального человека, целостного человека, истоки которого в космосе; оно представляет растительное, животное и духовное начала в нем; оно представляет его прошлое, восходящее к заре человеческого существования, и его будущее вплоть до того дня, когда человек станет человечным в полном смысле слова, когда природа гуманизируется, а человек «натурализируется». Осознать бессознательное значит соприкоснуться с воплощенной в нем человечностью и устранить преграды, которые общество воздвигает внутри каждого человека и, следовательно, между человеком и его ближним. Полностью достичь этой цели – дело трудное и не всегда осуществимое, но приблизить ее по силам каждому человеку, ибо приводит она к избавлению человека от социально обусловленного отчуждения от самого себя и от человечества. Национализм и ксенофобия противоположны гуманистическому опыту, приобретенному благодаря осознанию бессознательного. Какие факторы делают социальное бессознательное более или менее осознанным? Прежде всего совершенно ясно, что индивидуальный опыт порождает различия. Сын авторитарного отца, восставший против отцовского авторитета, но не сокрушенный, будет лучше подготовлен к тому, чтобы видеть социальные рационализации насквозь и осознавать социальную реальность, остающуюся неосознанной для большинства. Сходным образом члены расовых, религиозных или социальных меньшинств, подвергаемые дискриминации со стороны большинства, часто менее склонны верить в социальные клише; это также верно для представителей эксплуатируемого и страдающего класса. Но такое положение класса еще не делает индивида более критичным и независимым. Зачастую его социальный статус не обеспечивает ему безопасности и делает более склонным принимать стереотипы большинства, чтобы почувствовать себя уверенно, вписавшись в него. Потребовался бы детальный анализ множества личностных и социальных факторов, чтобы установить, почему некоторые представители меньшинства или, наоборот, эксплуатируемого большинства реагируют с все возрастающим критицизмом, тогда как другие все больше подчиняются господствующим шаблонам мысли.

В дополнение к этим факторам существуют и чисто социальные, которые определяют, насколько сильно сопротивление осознанию социальной реальности. Раз общество или класс лишены возможности использовать свои прозрения, потому что объективно у них нет надежды на изменение к лучшему, скорее всего люди в таком обществе стали бы настаивать на своих домыслах, поскольку осознание истины ухудшило бы их самочувствие. Приходящие в упадок общества и классы обычно наиболее яростно держатся за свои вымыслы, ибо от знания истины они ничего не получат. Напротив, общества и классы, уверенные в том, что их ждет лучшее будущее, предлагают меры, облегчающие осознание действительности, особенно если это самое осознание поможет им произвести необходимые изменения. Хороший тому пример – класс буржуазии в XVIII в. Еще до того, как он завоевал политическое господство над классом аристократов, он отбросил многие вымыслы прошлого и выработал новый взгляд на социальные реалии прошлого и настоящего. Авторы – представители средних слоев смогли прорваться сквозь иллюзии феодализма, потому что им не нужны были эти фикции; наоборот, им помогала правда. Когда буржуазия основательно укрепилась и стала противиться активным выступлениям со стороны рабочего класса, а позже – и колониальных народов, положение изменилось: представители средних классов отказались видеть социальную действительность как она есть, представители же передовых новых классов больше склонялись к тому, чтобы обходиться без иллюзий. Очень часто, однако, люди, развивавшие взгляды в поддержку борющихся за свободу социальных групп, происходили из тех самых классов, против которых те боролись. Во всех случаях необходимо учитывать индивидуальные обстоятельства, которые настроили человека критично относиться к собственной социальной группе и поставили его на сторону группы, к которой он не принадлежит по рождению.