Хотя, может быть, все эти вещи кажутся имеющими очень мало отношения в нашей теме, но тем не менее коснуться их было безусловно необходимо, ибо они приводят нас к пониманию победы нашей собственной новозаветной религии: каким образом, – мы скоро увидим. Орфические мистерии и воззрения держались с замечательной живучестью, характерной для всей духовной и умственной жизни Греции, в течение многих веков. Происхождение их, правда, осталось неизвестно эллинам. Для этого не было благоприятных обстоятельств, ибо вскоре надвинулась гроза из Персии, и после того, как Запад одержал блестящую победу, восточное влияние отхлынуло далеко назад. Культурное превосходство Запада продолжается долго и, наконец, по-видимому навсегда утверждается походами Александра Македонского. Александр, однако, не только продвинул сферу греческого влияния до Инда, он снял также оковы со всего восточного движения, о котором такие наглядные свидетельства дают нам последующие времена. Между тем, как до сих пор лишь отдельные греки писали о Востоке, теперь в многолюдные ряды историков, занимающихся этим предметом, вступают также настоящие уроженцы Востока, которые на греческом языке пишут книги по истории и о культуре древнейшего Востока. Уже выше мы говорили о вавилонянине Берозе; все его выдающееся значение стало ясно лишь в новейшее время, когда было открыто вавилонское сказание о потопе, весьма близкое к описанию Бероза. Начинается перевод Ветхого Завета, широкое распространение иудейства в странах Старого Света. Числу эллинизированных иудеев вполне соответствовало число эллинов и римлян, примкнувших к иудейству и получивших, поэтому, имя «богобоязненных». В то же время снова наростала и физическая мощь Востока. Хотя Александр и уничтожил силу персов, тем не менее греко-македонское владычество над побежденной страной продолжалось не очень долго. Парфянская династия сбросила чужеземное иго с плеч иранцев, парфяне в качестве великой державы Востока выступили против Запада, т. е. особенно против римлян. Несмотря на множество греческих культурных элементов, – которые были известны также парфянской стране особенно при дворе царей, – начинается победное шествие национальной и религиозной реакции, которая достигает своего апогея в позднейшие времена, благодаря возвышению династии сассанидов: иранизм, который, как говорит один известный исследователь наших дней, никогда не уступал своих позиций в пользу эллинизма, приобретает на короткое время почти такую же силу, как и Рим: иудейские апокалипсисы видят приближение полчищ парфянских всадников. «Римское государство», говорит Моммзен, «жертвует первым существенным результатом политики Александра и таким образом кладет начало тому обратному движению, последними отпрысками которого являются Альгамбра в Гренаде и великая мечеть в Константинополе».

Это гигантское движение несет на гребне своих волн массу религиозных элементов. Наступление Востока на Запад характеризуется не только проникновением иудейства, но почти в такой же степени и пропагандой персидско-вавилонских воззрений. В Вавилоне иудейство познакомилось с иранской религией, и в дальнейшем развитии первого обнаруживается влияние второй. Это относится особенно в апокалиптическим идеям, которые мы выше рассмотрели во всей их соковупности, не касаясь вопроса об их происхождении. Персидская апокалиптика в течение тысячелетних периодов заставляет злое и доброе начала бороться за мировое владычество. Время от времени является спаситель мира, но зло постоянно приобретает все большую силу. Наконец, является последний спаситель, герой, рожденный от девы. Затем наступает конец мира, воскресение мертвых и суд. С неба низвергается огонь, который пожирает землю. Люди должны пройти через огонь; между тем, как одни проходят через него легко и благополучно, как через теплое молоко, другие, несовершенства которых уничтожаются пламенем, испытывают тяжкия муки. В конце концов, однако, все спасаются. Ахура-Мазда побеждает своим словом. т. е. волшебным молитвенным заклинанием, Аримана (Ангра-Маину), и на новой земле, лишенной вредных животных, начинается новая жизнь. Различие между персидским и иудейским воззрениями видно здесь ясно и определенно; с одной стороны – пессимизм евреев, которые вовсе не хотят видеть всех людей спасенными и отрицают полное очищение от грехов, с другой стороны – уверенный в будущем, возвышенный оптимизм персов, который в конце концов видит всех людей окруженными райским сиянием. Но как раз это-то различие, в связи с чертами сходства, и подтверждает внутреннюю связь обеих религий: более последовательное иудейство отбросило эту утешительную идею и заменило совершенно противоположной. Дуализм позднейшего иудейства, с его представлением о борьбе Бога против диавола, или антихриста, также обнаруживает иранские черты.

Мы не имеем возможности вдаваться в дальнейшие подробности; наука о религии все еще не чувствует себя здесь вполне уверенно. Во всяком случае несомненно, что религиозные идеи Востока обладали чрезвычайной силой и постоянством, раз внутри греческой и иудейской религии встречаются области, имеющие совершенно чуждый характер и указывающие на вавилонский и иранский Восток. Но мы еще не упомянули относительно главной части этого развития, не указали на заключительное звено этой цепи: культ Мифры. Недавно по этому вопросу появился замечательный труд гентского профессора Кюмона. Мифра – гений небесного света; при помощи солнца, месяца и звезд он оберегает мир: он стоит между Ахура-Маздой, вечным светом, и Ариманом, духом зла, как «деятельный бог», он «посланец, предводитель небесного воинства в его беспрерывной борьбе с богом тьмы». Мифра родился из скалы, на голове его надета фригийская шапочка; в левой руке он держит факел, в правой – нож. Пастухи явились, чтоб поклониться ребенку, они принесли ему первенцев своих стад и плоды. Вскоре мальчик окреп и вооружился для борьбы с другими силами. Он одержал победу над богом солнца и заключил с ним союз, затем, научив человека земледелию, он укротил дикого быка и стал с страшными усилиями задом тянуть его в свою пещеру; животное, однако вырвалось, и Мифра должен был убить быка, из отдельных частей которого развились затем новые существа. Таким образом произошли люди, и Мифра стал на защиту их от преследований злого Аримана. Потоп и огонь не в состоянии навсегда истребить человечество, род смертных разрастается и благоденствует под покровительством Мифры, и герой, отпраздновав окончание своих трудов общей трапезой с богом солнца и другими соратниками, считает, наконец, исполненной свою миссию на земле и удаляется к бессмертным. Эта мифология, изображающая победоносную борьбу света с тьмою при помощи «посредника», как называется Мифра, создателя мира, слилась с сущностью вавилонской религии, звездным миром евфратского народа. «Легенды обеих религий сблизились друг с другом, божества их отождествились, и семитическая астролатрия, чудовищный продукт долгих научных наблюдений, стала брать перевес над натуралистическими мифами иранцев». Планеты у вавилонян обладают неимоверной силой. Каждой из них подчиняется один день в неделю, каждой посвящен один металл, число 7 обязано количеству планет своей особой мистической силой. Души, спускающиеся на землю, получают от планет свои характерные черты. Таким образом, по воззрению вавилонян, этим светилам беспрекословно подчинено все земное, созвездия неограниченно владычествуют над нашим существованием. Эти небесные силы доступны, однако, умилостивлению, существуют благодетельные покровители, одолевающие злые силы; их-то содействия и нужно добиться. Мифра поддерживает благочестивых, чистых сердцем в борьбе против бесовской злобы. Тот, кто здесь на земле ведет чистый образ жизни и борется с плотским вожделением, кто знаком с священными мистериями бога света, тот может быть спасен, будет участником блаженства как в этом, так и в том мире. – Устройство того мира довольно своеобразно. Душа праведника, подымающаяся в горния области, встречает небо, разделенное на семь сфер, из которых каждая принадлежит какой-либо одной планете. Нечто вроде лестницы, состоявшей из восьми поставленных друг на друга ворот, из которых первые семь были сделаны из семи различных металлов, служило в храмах символическим напоминанием о том пути, который нужно было пройти для достижения самой верхней области постоянных звезд. На страже у входов из одного этажа в другой постоянно стояли ангелы Ахура-мазды. Лишь знакомый с мистическими формулами мог уговорить этих непреклонных стражей. При своих переходах из сферы одной планеты в сферу другой душа оставляет у каждых ворот по одному из своих качеств и, наконец, освобожденная от всего земного, достигает восьмого неба, где и остается навеки участницей бесконечного блаженства. – Совершенно правильно указывали на то, что эта этажная постройка того света представляет собою лишь метафизическое изображение вавилонской башни. Это известная башня семи планет, строение, состоящее из семи поставленных друг на друга башен, сверху которых находятся восьмая башня, представляющая истинный храм божества. Каждый этаж, как показали исследования на месте, был окрашен в свою особую краску. Таким образом, в этом замечательном культе, как было метко сказано, соединены вместе умозрительная спекуляция и натурализм. – Но Мифра все-таки не высший бог этой восточной религии. Вершину образует бесконечное время, совершенно так же, как и в том греческом учении, с которым мы познакомились выше. Это Эон, которого изображали в виде человекообразного чудовища с львиной головой; вокруг тела его обвивалась змея, в руках он держал по ключу от неба. Кроме того, у него были еще крылья, которые должны были олицетворять быстроту его бега; змея должна была изображать извилистый путь эклиптики. «Он творит и разрушает все, он господин и вождь четырех элементов, из которых состоит вселенная, в нем, по его воле, соединяется мощь всех богов, которые созданы им одним». Таким образом, это изображение богов представляется для нас чисто восточным явлением, черты которого полезно заметить, наряду со всеми другими, указанными выше.

Но впрочем уже и теперь кое-что можно узнать в этом направлении. Культ Мифры, занесенный солдатами с Востока на Запад и распространенный сирийскими купцами и восточными рабами, получил в римском государстве такое распространение, какого не достигал до него ни один культ. Завладев сначала низшими слоями населения, к концу II столетия по Р. Хр. он становится религией двора и еще столетие спустя приобретает уже особое покровительство цезарей; в конце концов, этот звездный пантеизм, как говорит Кюмин, становится последним прибежищем консерваторов в борьбе против христианства. В самом деле, об религии с ожесточением нападали друг на друга. С древними греческими богами, как мы уже видели, христианство церемонилось очень мало, культ же Мифры, наряду с неоплатонизмом, представлял для него существенную опасность. Обе религии, и Иисуса Христа, и Мифры, происходили с Востока, обе, по-видимому, распространялись с одинаковой быстротой, обе требовали от верующих чистоты души, обе давали множество обещаний. К тому же некоторую таинственную связь между ними не устранила даже фанатическая полемика христиан. Здесь, как и там, пастухи поклонялись новорожденному младенцу; здесь, как и там, праздновалось воскресенье и 25-е декабря – день рождения солнца; здесь, как и там, существовал, наряду с обрядом крещения, обряд причащения; здесь, как и там, между высшим богом и людьми, стоял божественный посредник. Это сходство бросалось в глаза язычникам, и они выводили из него свои резкия заключения, которые были далеко не в пользу христиан; последние, конечно, также не отрицали этих точек соприкосновения, но видели в них лишь бесовское навождение со стороны служителей Мифры. Мы пока должны воздержаться от какого либо вывода относительно этого сходства; цель нашего изложения лежит в несколько ином направлении.

Нам желательно, главным образом, составить себе представление о самой сущности всего этого движения, о силе его стремления, о ходе того процесса, чистейший пункт кристаллизации которого образуется в христианстве. Христианство представляет собою лишь один из факторов всего великого религиозного движения, которое, во всей своей силе, поддерживалось на Востоке вплоть до Магомета; правда, оно – наиболее сильный, наиболее твердый фактор. Часть этих образований, в известном смысле примыкающих к христианству или, по крайней мере, не отвергающих его, мы теперь и рассмотрим.

Здесь, прежде всего, мы встречаемся с замечательной сектой так называемых гностиков, если вообще можно называть сектой веру, разделившуюся на множество сект. Гностики – это «мужи познания», они стремятся в «гнозису», к глубочайшему познанию, хотя бы даже посредством волшебства: они хотят узнать, какая сокровенная сила поддерживает мир. Христианство в том виде, как мы его знаем, является для них лишь предварительной ступенью для этого, простые слова Господни относятся, по их мнению, к чему-то иному, более возвышенному. Вселенная, божество, его цели и его деяния в прошлом, в настоящем и в будущем представляют собою тайну (mysterium), и познания их можно достигнуть только посредством таинственных мистерий. На основании доводов, к которым мы скоро обратимся, было высказано мнение, что гностицизм зародился на Востоке, и этот взгляд, по моему, имеет за себя многое. Гарнак, напротив, остается при том мнении, что это религиозное направление означает лишь первую крупную попытку придать христианству дух эллинизма, и это свое мнение великий теолог основывает, разумеется, на весьма веских доказательствах. Мне кажется, что в этом случае обе стороны правы. В эту эпоху, когда разлагаются старые философские системы, когда религии проникают друг друга, когда культы переносятся с одного места на другое, когда даже различные нации сливаются, по-видимому, в один мировой народ, – не может быть более речи о вполне чистом религиозном творчестве.

Несомненно одно, что в гностицизме, который во II и III столетиях грозил впитать в себя учение апостолов, заключается сильная греческая примесь. Гностики подвергают самой резкой критике целый ряд христианских воззрений и догматов. Выше мы видели, как высказываются языческие противники христианства об отдельных его положениях. Мы видели, что они прекрасно отличали Бога Ветхого Завета от Бога Нового Завета, что первый казался им гневным и грозным, второй же полным любви. Их философы нашли далее, что мир создан далеко не вполне совершенно, и что Бог не имел никаких оснований быть им довольным. Христос, как сын Божий, не мог был таким, как его изображает писание; Бог не может страдать, плакать и умирать; кроме того его жизнь и дела не соответствуют предсказаниям Ветхого Завета. Далее язычники советуют гонимым христианам не искать толпами смерти, ибо им, ведь, очень легко, посредством какой-нибудь пустячной уступки, избавиться от беды. Замечательно, что гностики высказывают совершенно такие же мысли; они оказались под сильным влиянием полемики язычников. Они говорят, что поклонение идолам и жертвы не имеют никакого значения, если только они не исходят от сердца; они убеждены, что Христос имел лишь призрачное тело, что на самом деле он не страдал и не рожден от человека; они указывают, что часть предсказаний Ветхого Завета не может относиться с Христу; они признают, что создание мира произошло иначе, чем кто описывается в Ветхом Завете, иной творческой силой, они даже совершенно отвергают Ветхий Завет из-за противоречий его с Новым. Правда, мы видели уже, что Ветхий Завет стал очень рано возбуждать сомнение. Частое аллегорическое толкование его доказывает, что уже перестали вполне полагаться на буквальный смысл его слов. Некоторые дошли даже до того, что объявили Ветхий Завет созданием диавола. Против этого взгляда восстал один из знаменитых гностиков II столетия по Р. Хр. В дошедшем до нас письме к одной христианке его общины он опровергает это имение слишком горячих голов, хотя и сам не воздерживается от жесткой критики книги. Он признает, что вся совокупность еврейских законов не могла быть создана кем-нибудь одним, что законы эти написаны не только Богом, но и человеком, т. е. пополнены Моисеем. Законы Моисея стоят в противоречии с законом Бога; Моисей вынужден был сделать много уступок человеческой слабости. Кроме того, в законы вошли некоторые предания более древних времен. Древний, истинный закон Бога либо усовершенствован Спасителем, и либо совершенно отменен или одухотворен. Но Бог, давший закон, хотя и не дьявол, конечно, но и не совершенный Бог, а нечто отличное от того и другого. Это так называемый Демиург или создатель всего этого мира, посредник. Этот Бог ниже совершенного Бога, он рожден, – в противоположность отцу вселенной, который не рожден, – но тем не менее, он выше и величественнее, чем сатана. Эти идеи, подобно развитым ранее, носят не столько сами философский характер, сколько вызваны греческой философией.

Впрочем, примесь греческих нитей не была очень сильна в религиозной ткани гностиков. Наряду с резкой эллинской критикой предания, которая вызвала восторженные слова со стороны такого теолога, как Гарнак, мы видели здесь замечательное религиозное умозрение, которое как бы переносит нас в фантастическое царство призраков и невольно напоминает образы и дух восточных созданий. Чисто этические или интеллектуальные понятия превращаются в пластические божественные образы, порождают из себя другие, борятся с божественными силами, погибают, побеждают: какая-то смесь то вполне доступных, то снова недосягаемых спекуляций, самого дикого произвола творческой фантазии и древнейших представлений восточной мифологии. Такое впечатление испытываем мы, знакомясь с идеями Симона, Волхва, которого предание называет первым гностиком. Согласно этому преданию, Симон выдавал себя за Бога, он говорил, что среди иудеев он явился, как Сын (Мессия), в Самарии – как Отец, среди язычников – как Святой Дух; во все времена люди чтили его, как высшее божество под различными именами – Зевса, Ормузда и т. д. Он водил с собою женщину, которую называл Еленой и про которую говорил, что она – божественное согласие, мать всех, истинное изображение идеи Бога, которая руководила им при сотворении ангелов и архангелов, выйдя из него и завершив это творение. Эти ангельские силы создали мир. После этого они отвергли свою мать, оскорбили ее и заключили в человеческое тело. Так делается она Еленой троянской войны и, переходя из одного тела в другое, доходит, наконец, до Елены Симона. Она – потерянная овца, для спасения которой Отец сошел на землю в лице Симона, чтобы принести блаженство людям. Ангелы плохо управляли миром, и так Бог спустился в людям в трех вышеназванных образах. На основании всего сказанного можно легко представить себе, какое негодование должно было вызывать в апостолах и их учениках подобное учение, как постепенно образ волшебника у них и их последователей приобрел чисто демонические черты; тогда Симон превратился в антихриста, и в Риме видели даже, как он перед всем народом летел по воздуху.

Если уже религиозные построения Симона вызывают у нас головокружение, то другие гностические системы невольно увлекают нас в какой-то безумный водоворот мифологических представлений, в какой-то дико клокочущий хаос. Здесь царит над всем сущим вселенская матерь «мудрость», там миром управляет девственный дух света, Барбело. Последний создает из себя демонического сына, Ялдабаота, который в свою очередь производит новые существа, и среди них, в конце концов, из глубин основной материи появляется сын, принимающий образ змеи. Этот сын навлекает на себя гнев своего злого отца, живя вместе с ним на небе и в раю. Ялдабаот восклицает: «Я отец и бог, и надо мною нет никого!» Тогда мать кричит ему: «Не лги, Ялдабаот, над тобою есть отец всех, первый человек и человек, сын человеческие». Тогда Ялдабаот приходит в смятение и призывает шесть своих соправителей: «Создадим человека по образу нашему». Другая секта, которая по греческому слову «змея» называла себя «офитами», объявила райского змия вселенской матерью премудростью; он научил человека познанию добра и зла, и поэтому Моисей избрал змия, как образ божества. Но Ялдабаот изгнал его. Однако и этого всего еще недостаточно. Гностическая фантазия создает еще множество, идейных божеств; «вечный смысл (nus)», «мышление», «истина», «любовь», «воля» – все это превращается в конкретные божества; они заключают между собою союзы, соединяются в отдельные группы, предпринимают то те, то другие действия, которые будто бы упоминатотся даже в библии; вообще это какая-то яростная пляска духов, с поразительной быстротой переносящая нас с неба на землю и отсюда в преисподнюю. Таким образом, нет почти никакой возможности отделить все эти представления друг от друга и вывести их одно из другого, не говоря уже о том, чтобы дать здесь их полное изображение. Из всего этого можно сделать вывод только относительно одного ориентализма этих фантазий. К нему, в конце концов сводится большая часть их. Прежде всего бросается в глаза произвольность (по крайней мере так кажется западному мышлению), деланность всех этих представлений. Далее, еще более ярко-восточный характер носят различные отдельные факторы. Сюда относится дуализм всего этого мира, злые и помогающие боги; мы видим здесь битвы богов, борьбу света с тьмою, неба с адом и его существами, мы встречаем здесь чисто восточные создания в одно и то же время мужского и женского пола, наконец, эти эманации, эти саморождения.

Но этот ориентализм еще яснее проявляется в отдельных частностях. Выше мы познакомились уже с представлением религии Мифры о поднятии душ до высшего, чистейшего бытия и помним, что это было вавилонское учение, прообразом которого послужила астрономическая башня в Вавилоне. Совершенно также мыслит и гностик. Его учение, познание божественных тайн, должно дать человеку возможность посредством мистерий достигнуть места высшей полноты, так называемой плеромы. Весь мир и каждый отдельный человек подчинены злому господству планет, семи страшных сил. Ради этого Господь сошел с неба, вифлеемская звезда сменила древний ряд светил. Однако, человеку все еще необходимо побороть эти силы. Гностицизм ведет нас прямым путем к этой цели. Подобно тому, как орфики и религия Мифры признавали один главный принцип, вечное время, эон, так гностики принимают целый ряд из семи эоновь, которые Христос прошел по своему пути на землю, – семь ступеней познания, которые снова должны быть пройдены душой под руководством гнозиса. Но на страже этих ступеней, этих эонов, стоят злые властители, так называемые, архонты, боги планет; их надо одолеть. Для этого человеку служат священные формулы, священные знаки, мистерии. Он должен знать астрологию, с её помощью он одолеет злых властителей мира. Для этого же нужна магия; потому-то человек, желающий спастись, занимается этим искусством на земле, чтобы после победить посредством него. До нас дошло множество самых бессмысленных формул, самых причудливых сочетаний букв, взываний к Богу и пр.; про часть из них гностики дерзновенно утверждали, что они предписаны самим Христом своим ученикам, как средство спасения. Крещение также подчинено влиянию бесов. При крещении произносятся поэтому сирийские формулы, смысл которых уже был совершенно забыт в эпоху их применения, и которые, поэтому, имеют лишь действие волшебных заклинаний. Подобного же рода существовало гностическое таинство мертвых, которое совершалось над трупами, чтобы сделать душу недоступной враждебным силам.

Оставим, однако, дальнейшее рассмотрение этих волшебных заклинаний. Ибо у гностиков далеко не все сводится к этим фокусам, хотя отцы церкви, конечно, особенно энергично трактуют об этих вещах. На своих собраниях гностики пели также гимны, которые, несмотря на местами проникающий их мистицизм, тем не менее показывают, что чувство верующих было переполнено представлениями, которые и нами могут быть оценены по достоинству, ибо они свидетельствуют с чисто человеческой красотой о страхе и надежде, об уповании на невыразимое или дышат твердой уверенностью в знании божественных тайн. Вот один из таких гимнов:

В одном из своих гимнов гностики следующим образом прославляют мудрость:

Гораздо красивее звучит короткий отрывов из проповеди одного замечательного гностического учителя и оратора: «Вы изначала бессмертны и дети вечной жизни, вы хотели распределить смерть между собою, чтобы извести и истребить ее, и чтобы таким образом она умерла в вас и через вас. Ибо, если вы уничтожите мир, сами же себя не уничтожите, то вы будете господами творения и всего преходящаго».

Сделав таким образом краткий и весьма неполный обзор великой секты, мы видим, с одной стороны, как гностицизм воспринимает греческую критику, с другой же стороны, что умозрительные спекуляция о вселенной, вера в познание посредством мистерий, посредством просветления души вполне соответствуют восточному мышлению и чувствованию; теперь для нас выясняются также и те пункты, в которых приспособляются друг к другу, по-видимому, совершенно несоединимые противоположности, ориентализм и эллинская философия. Гностики отвергли Ветхий Завет и его могучего гневного Бога; однако, они не отстранили последнего вполне, они объявили его лишь творческой силой, могучим, хотя и не высшим божеством: это вполне соответствовало восточному мышлению. Также не верили они и в страдания Христа; таким образом, они опять проводили различие между Иисусом, который страдал как человек, и Христом, который лишь временно жил в нем. Другие предполагали, что Мессия, о котором предсказывал Ветхий Завет, и который, согласно этой книге, может быть лишь воинственным князем, еще придет, и тогда истинный Христос будет бороться с ним. Так посредством своеобразного соединения умозрения и мифологии гностицизм старался устранить те сомнения, которые возникают у всякого критически мыслящего читателя, и, отбросив весьма употребительное аллегорическое толкование Ветхого Завета, это жалкое убежище от сомнения, сохранять в известном смысле за древней книгой её авторитет и органически связать ее с Новым Заветом. Но тем не менее, гностицизм нельзя назвать чистой эллинизацией христианства.

Верно во всяком случае, что ненависть церкви и её признанных представителей со всей энергией обрушивается также на все эллинское в христианстве. Уступками язычникам в догматах рисковали потрясти самые основы возникающей церкви, а то равнодушие, с которым христиане во время гонений относились к жертвоприношениям языческим богам и в отречениям от христианства, также ослабляло единство выступления. Но и в других отношениях христианство, в собственном смысле этого слова, должно было заботиться о том, чтобы его не смешивали с гностицизмом. Враги христиан с насмешкой указывали на гностические мистерии, на их склонность во всяким волшебствам, на близость их в восточным культам. И здесь нужно было поднять забрало, нужно было заявить тем, которые называли себя христианами, на деле же не были таковыми, что они по духу не имеют ничего общего с христианством. Некоторые исследователи не без основания думают, что во время этой борьбы дело шло о том. будет ли или не будет христианство поглощено волной языческих идей. В самом деле, казалось, что тот исполинский вал, который вынес с Востока христианство, грозил снова захватить его в свою мутную пучину. Однако, простой смысл апостолов и их учеников, как позднее западный дух отцов церкви, всеми силами воспротивился этому и сумел отстранить великую опасность, которая угрожала со стороны гностицизма. Правда, одновременно с этим было уничтожено и много хорошего.

Сила восточного течения в то время была огромна. Под копытами персидских коней, начиная с III столетия, содрогается почва Малой Азии восточные императоры, с увлечением прославляемые восточным народом, вступают на трон цезарей, и, наконец, греческий Восток получает свою собственную столицу. То же происходит и в области религии. После гностицизма здесь выступает учение, так называемых, манихеев. Старый гностицизм находился уже в упадке, вопрос о том, кому будет принадлежать господство в римском государстве, Христу или Мифре, также уже был почти разрешен, когда Восток еще раз обнаружил свою исполинскую религиозную творческую силу, выдвинув против Запада учение вавилонянина, Мани. Это была последняя и самая трудная борьба. Мани родившийся в 215/6 году по Р. Хр. в Вавилонии, был таким же основателем религии, как Магомет. Его желанием было дать персам лучшую религию, а не вытеснить апостольское христианство. Хотя он и примкнул к одной гностической системе, но форма его учения была более языческой, чем гнозис. Как все веровсповедания той эпохи, за исключением христианства, его учение также восприняло самые разнообразные составные части: мы находим в нем элементы парсизма, буддизма, вавилонской и восточно-христианской религии. Поэтому-то его учение и оказывало такое глубокое влияние: от высот Передней Азии оно прошло по всему тогдашнему миру до Столбов Геркулеса и проникло в Галлию, с IV и почти до XII века оно оспаривало господство у христианства и доставило много тяжелых часов отцам и князьям церкви. К Мани, рассказывало предание, явился ангел, который призвал его на служение Богу; после этого Мани, на 28-м году жизни выступил как основатель новой религии, он говорил, что после Будды, Заратустры, Иисуса он является последним посланником Божиим. Его учение абсолютно дуалистическое; здесь мы снова встречаем две силы, свет и тьму, как первобытное состояние мира. Первичный свет состоит из дважды пяти элементов, которые носят названия нравственных состояний. К царству света принадлежит еще земля света, которою управляет бог света, – род отражения человеческой земли. Под царством света лежит тьма, которая персонифицируется, как вавилонская Тиамат; тьма также состоит из пяти элементов и также имеет свою землю тьмы. Из тьмы вырос сатана, который и начал борьбу с царством света. В этой борьбе выступает множество крайне запутанных новых мифологических фигур; в конце концов побеждает свет. Из смешения элементов света и тьмы возникает видимый мир. В нем продолжается та же вражда между светом и тьмою, она отражается также и в человеке, тело которого создано демонами, душа же принадлежит свету, при чем в Адаме содержится более световых частиц, чем в Еве. Поэтому, к людям посылается утешитель, Иисус, который разъясняет им это печальное состояние. Затем с разными дико-фантастическими украшениями передается басня о Каине и Авеле; в конце концов Адам отправляется в царство света, Ева – в ад. Такой же необузданностью фантазии отличается и изображение конца мира, мы, однако, не будем останавливаться на этом; достаточно сказать, что и здесь, как и в других воззрениях манихеев, господствует идея о конечном соединении всех существующих во вселенной световых элементов и об окончательном торжестве света над тьмою.

Той же идеей света проникнута и этика. Человеку рекомендуется есть определенную пищу, которая содержит в себе световые частицы, по обратным причинам он должен избегать нечистых слов, мыслей и занятий. Верующие, по степени выполнения этих заповедей, делятся на «совершенных» и «слушателей»; последние оказывали первым бесконечное почтение, как праведным. Религия света характеризуется также и внешними обрядами; смотря по положению солнца, ежедневно произносятся четыре различные молитвы, содержание которых относится ко всем светлым единствам манихейской веры.

Взгляд Мани на Христа сходен со взглядом многих гностиков. Распятого иудеями Иисуса Мани называет «сыном бедной вдовы» и видит в нем род дьявола, истинный же спаситель обладал лишь призрачной видимостью человека, его рождение, крещение, его страдания были лишь кажущиеся. С этим связано точное различение истинного и неистинного в библии; пророк света Мани считает особенно истинной в Новом Завете, конечно, историю преображения и затем этику Христа. Ветхий Завет, разумеется, совершенно отвергается им; Моисей – это апостол тьмы.

Манихейство было справедливо названо совершеннейшим гнозисом. Оно переняло элементы уже падавшей великой секты и еще раз наводнило Восток и Запад представлениями вавилонского язычества. Ведь и гностицизм в основе своей был также проникнут вавилонским духом. Церковь вновь обратилась против нового врага. С ним, однако, было труднее справиться, чем с собственно гнозисом. Хотя Августину, который сам долгие годы пробыл в лагере манихеев, и удалось одолеть некоторых отдельных манихеев, но и он не добился большего успеха в своей борьбе против этой секты. Не смотря на жестокия преследования, она держалась до позднего средневековья под именем «кафаров» (т. е. людей чистоты). Наряду с этим гностическим учением доныне сохранилось еще другое разветвление гностицизма, секта мандеев, которые называли себя учениками Иоанна. Мандеи живут в болотистых местностях нижнего Евфрата и Тигра в количестве приблизительно 1500 человек: это последний, в высшей степени замечательный остаток древнего гнозиса, упоминанием о котором мы и закончим наше рассмотрение этой секты.

Если мы еще раз бросим взгляд на развитие древнего христианства, то мы снова придем в изумление перед его исполинской силой. Оно предприняло тяжелую борьбу против языческой полемики, против греческого скепсиса. Хотя, как мы неоднократно замечали, и трудно было добиться победы, тем не менее произошло все, что могло произойти при неустанном и решительном выступлении христиан против врага. Тяжела была также и борьба с языческим государством и его могучей организацией. Однако, как раз здесь христианству помогло огромное число его приверженцев; систематические преследования явились слишком поздно. Гораздо серьезнее был спор с вновь пробудившимся языческим благочестием, с стремлением язычников к Богу, которое у народа выразилось в широком распространении культа Мифры, у философов же – в неоплатонизме. Всего же труднее было христианству побороть секты внутри самого себя. Церковь постоянно боролась против них, как против изменников, и добивалась уничтожения их также систематическим преследованием их литературы. Но все-таки христианство одержало победу в этой гигантской борьбе, которая велась одновременно на несколько фронтов. Каковы-же были исторические причины этой победы? Постараемся, насколько это возможно, указать их. Как на одну из таких причин, мы указывали выше на крайнюю концентрацию христианства, другую причину мы нашли в общем настроении той эпохи, в потребности человека углубиться во внутреннюю жизнь духа. Но гораздо сильнее этих отдельных факторов действовало, по-видимому, общее развитие вещей, т. е. в этом случае: религиозное влияние Востока; оно целиком завладело Западом, оно доставило и христианству его первые победы. Последнее, однако, скоро оттолкнуло от себя этот победоносный ориентализм. Хотя христианство само было восточной религией, но оно представляло собою чудесное сочетание мистики, которая составляет принадлежность всякой религии, и простой практической морали, вполне совпадавшей с божественным символом христианства. В эпохи возбуждения и христианство принимало экстатические формы; когда же снова наступали спокойные времена, тогда оно во всей чистоте заполняло души своих приверженцев. К тому же, в противоположность другим религиям Востока, христианство, как чисто народная религия, предъявляло столь простые требования к отдельной личности, что опасность притока новых восточных элементов была совершенно устранена. Борьба, которую затем пришлось вести апологетам с учеными языческими врагами, снабдила их философским оружием противников и наложила на их дух печать эллинизма. Основной чертой последнего всегда был известный рационализм. Этот-то рационализм и отверг фантастический дух восточного гнозиса: так Запад реагировал на Восток. Таким образом черты Востока были восприняты лишь сектами, а не сделались принадлежностью всей религии в её целом.