Когда растворилась дверь Правления, и на площадь вышел Терентьев, зародившийся было гул, оборвался, и снова повисла тишина.

Хозяин, он и есть Хозяин. Ни роста особенного, ни силы. И годы солидные — шесть десятков точно разменял, а выглядит и того старше. Одет просто, половина мужчин в Посёлке так одевается: чёрный ватник, рабочие штаны, да стоптанные сапоги. Только сапоги эти кирзовые, значит, взяты из старых запасов.

Появился этот человек, и люди притихли. Терентьев неловко перепрыгнул через лужу, ноги заскользили по грязи, замахав руками, он с трудом удержал равновесие, а над площадью по-прежнему висела тишина, я не услышал ни одного смешка. Сергей Владимирович неспешно подошёл к нам. Его рука взметнулась вверх, призывая к вниманию. Немного выждав, Терентьев, заговорил:

— Граждане Посёлка! Товарищи! Мы собрались здесь, чтобы восторжествовала справедливость. Вы знаете, в чём обвиняются эти люди, — Хозяин указал на приговорённых. — Мы считали их друзьями, мы верили им! А они посягнули на святое! На жизнь и здоровье людей, а, значит, на благополучие каждого из нас, всего Посёлка! Вы знаете, какой приговор вынес суд! Но, может быть, кто-то считает, что этот приговор слишком суров? Тогда скажите об этом сейчас, пока есть время что-то изменить!

Терентьев ждал, что ответят люди, а люди ждали, что случится дальше. Прошла минута. Хозяин обернулся к смертникам:

— Хотите что-то сказать? Нет? Отлично! Нечего тянуть! Начинайте!

В этот миг я заволновался по-настоящему. Нахлынуло так, что руки затряслись; почувствовал, наконец, что сейчас я убью человека. Не важно, какие за ним грехи. Он беззащитен, а я своими руками… ладно; надо, значит надо. Дурь выветрилась из головы. Язык сделался шершавым и сухим, да в ушах сильнее зазвенело. Как бы не оплошать при всём народе? И сердце затрепыхалось, и ладони влажными стали. Эх, ещё бы из фляжечки степановой хлебнуть, да, наверное, нельзя.

Что-то кум про меня понял. Зашептал:

— Не трясись. Кто-то должен это сделать, почему не ты?

Я кивнул, не волнуйся, мол, не подведу. А Степан ловко скрутил две сигаретки: одну Партизану, другую Сычу. Посмолите, ребята, вам напоследок полагается. Самокрутки догорели, и кум повёл Сыча к петле. Значит, мой — Партизан.

— Пошли, что ли, — сказал я.

— Ну, пошли, Олежка, — усмехнулся лесник. — Да ты не дёргайся. Давай быстрее закончим.

Вот гад! Издевается, что ли? Совсем пакостно мне. Вспомнились байки про лес, которые нам, сопливым пацанятам, травил лесник. Красиво рассказывал — заслушаешься! Но сейчас, дядя Петя, лучше помолчи. Ты всё равно покойник, а вам, покойникам, разговаривать не положено.

Стал я затягивать петлю, а Партизан голову задрал, подставляя шею, будто помочь мне решил. Бородища-то колючая, пока я верёвку как надо приладил, сто раз чертыхнулся. Кое-как, с грехом пополам осилил я это дело. Дальше что?

Степан своего вздёрнул. Сноровисто у него получилось. Свободный конец веревки к крюку прицеплен, можно, сунув руки в карманы, понаблюдать, как человек мучается. А Сыч ногами кренделя выделывает, аж перекладина ходуном ходит. Толпа заволновалась, смешки послышались. То ли надо мной, неумёхой, ржут, то ли над коленцами Сыча. И-эх! Потянул я обеими руками. Захрипел Партизан. Тяжелый! Ощущение, будто гигантская рыба на удочке бьётся. Верёвка из мокрых ладоней выскальзывает. Что делать? Сейчас уроню — позорище будет! Всё ниже Партизан, ноги по луже колотят, грязь и брызги во все стороны. Степану спасибо, вырвал у меня верёвку, и закрепил, как надо. Повисли они рядышком, Сыч почти затих, а Партизан ещё полон сил.

— Хватит! — крикнул Хозяин. Степан будто этого и ждал, у него в руке оказался нож. Пара быстрых движений, и верёвки обрезаны. Висельники, как перезревшие яблочки, плюхнулись в лужу, а мне осталось только рот раззявить. Застыл я, с головы до ног обляпанный грязью и брызгами. До меня не сразу, но дошло: казнь-то, получается, не настоящая. Выходит, напрасно я нервничал? Могли бы предупредить, гады!

Бывало, и раньше смертников миловали. В последнее время всё чаще Терентьев отменял приговоры. Но чтобы щадили убийц — такого не припомню! Можно понять и простить, если кто-то по недомыслию, или в пьяном угаре дурость сотворит, а потом искренне раскается. Такой немного повисит, и — за Ограду, хмель собирать. Можно ещё на охоту человека отправить. Не одного, конечно, а с настоящими лесниками. Одному — неминуемая гибель, а так, глядишь, живой вернётся. И будет ему урок на всю оставшуюся жизнь. А если в лесу сгинет, так с пользой — другим пример и предостережение. Но убийц не жалели! До сегодняшнего дня — никогда.

И всё же хорошо, что так повернулось. Не стал я палачом! Застыл я, пугало из себя изображаю, а сам чувствую, волнение потихоньку улетучивается.

Смотрю, Сыч в луже, лицом вниз. Сил на ноги подняться не хватает. Да что там, на спину перевернуться не получается. Захлебнулся бы, наверное, если б петля шею не стянула. Можно подумать, уже преставился, горемычный, но нет, ноги изредка подёргиваются. Зато Партизан хрипит и корчится, глаза выпучились, лицо налилось кровью, а борода пропитавшись водой и грязью, превратилась в неопрятный клок. Перевернул Степан Сыча, раз — ножом по верёвке, два — выволок из лужи, а тот даже встать не попытался, глаза в серое, с голубым просветом, небо уставились, кажется, и не моргают.

— Чего застыл? — крикнул Степан. — Освободи Петра! А то, не ровен час, помрёт!