– Мучили? – переспросил Антон.

– Да ведь и вы наверное, не отпирайся.

– Я – никогда, – защищался Антон. – Правда, у нас был один, который нарочно, когда все в классе молчали, потихоньку выкрикивал одно слово, а учитель ужасно сердился, потому что никак не мог поймать виновного, его, конечно, не выдавали.

– Еще бы! – решил Аскот, красивое лицо которого сияло веселостью, – А, какое слово?

– А – beis! Это он на половину говорил, а на половину распевал.

Аскот весело расхохотался. – Когда учитель поворачивал спину, – правда?

– Конечно. И никак нельзя было его поймать.

– А наш воробей был глуховат, – рассказывал Аскот. – Что бы ни говорили ему мальчики, он на все отвечал воркотней, и фразы его потом ходили по всему классу. Когда я явился к нему в первый раз, несколько голосов закричали: «Не так!» А когда я громче повторив только что сказанные слова, те же голоса закричали: «Это будет задано»! и я, конечно, рассмеялся. Воробей не расслышал, в чем дело, повернул голову и закричал: «Что вы там такое бормочете? – Болван! выкладывай старое и новое!» Все это были его излюбленные словечки, но у него кроме того были еще очень неприятные замашки. Напр., у него была греческая грамматика, которая держалась только на нескольких нитках; когда он хотел кого-нибудь поймать, он подходил, делая вид, что очень внимательно читает ее, а потом сразу раздвигал обе половины и ловил ученика на месте преступления, а потом отнятыми трофеями запускал ему в голову.

Антон вздохнул. – Ведь это было все-таки счастливое время, – сказал он тихо. – Почему вы убежали из пансиона, сэр? Разве вы так сильно тосковали по родине?

– Я? нисколько. Только мне невыносимо смотреть на все с мрачной и тяжелой стороны. Постоянно работать, вечно вздыхать и ходить, повеся голову, не пользоваться никакими удовольствиями и делать добрые дела. Это мой отец называет жизнью. Ему такая жизнь нравится, и он того же требует от окружающих. Он, напр., никогда не дает мне денег, это он находил излишним. Молодые люди должны приучаться к бережливости, должны ценить каждый пфенниг.

– То же говорит и мой отец.

– А я с этим не согласен и не желаю этому следовать. Мне всегда всякий поверят и в долг.

Антон быстро вскинул на него глаза. – О сэр! Вы делаете долги?

– Конечно. Ведь моя лодка стоит шестьдесят фунтов. Хочет не хочет, а уж заплатить за нее моему старику придется.

Антон покачал головой. – Это нехорошо, сэр. Простите за мои смелые слова, но вы не должны бы так поступать.

– Это почему? Разве это какой-нибудь грех, иметь лодку?

– Само, по себе, конечно, нет, но, ведь; вы должны…

– Быть послушным, не правда-ли? И не подумаю! Для меня нет более противного слова, как послушание.

И Аскот опять отправился прогуливаться, рассерженный более, чем когда-нибудь.

Над кораблем носились чайки, в волнах большие рыбы гонялись друг за другом, а у него не было никакого оружия; не было среди океана и лавок, где, именем папаши, можно было бы купить все, что угодно. Ведь этот корабль, – это сущая тюрьма.