Церковь гордилась своими статуями, а девушки никогда не видели ничего подобного наяву — только на открытке. Главной гордостью французской миссии была большая статуя Святой Девы, раскрашенная белой и голубой краской, с лилией в руке; рядом с ней находилась статуя святого Иосифа с Младенцем на руках. Девушки замерли перед статуями, дружно вздохнув от красоты Марии. Им был уже знаком Иосиф, который вызывал у них одобрение своей верностью Деве и тем, как он ее оберегал; сейчас они бросали на него благодарные взгляды, так как он покорно нес на руках Младенца. Жена Фараха, которая скоро должна была родить, не отходила от Святого Семейства ни на шаг.
Святые отцы показывали нам окна своей церкви, в которых имелась бумажная имитация витражей с сюжетами страстей Господних. Молодая кузина так увлеклась витражами, что, обходя церковь, не отрывала от них глаз, заламывала руки и даже подгибала колени, словно принимая на свои плечи тяжесть креста.
На обратном пути моя группа помалкивала, боясь, видимо, выдать свое невежество наивными вопросами. Вопрос последовал только два дня спустя: меня спросили, могут ли святые отцы оживить статуи девы Марии и Иосифа.
Молодую кузину выдали замуж прямо на ферме; я предоставила для брачной церемонии уютное бунгало, которое в то время как раз пустовало и в которое я пускала сомалийцев. Свадьба была пышной и продолжалась семь дней. Я присутствовала на главной церемонии, когда процессия поющих женщин повела невесту навстречу процессии мужчин, в которой находился жених. До этого она его ни разу не видела, и я задавалась вопросом, не представляет ли она суженого в облике Христа, изваянного Торвальдсеном, и не раздваивается ли любовь в ее представлении, как у героини рыцарских романов, воображающей две разные любви — небесную и земную.
За ту неделю я неоднократно оказывалась рядом с бунгало. В любое время суток оно оглашалось радостными возгласами и курилось свадебным ладаном. Внутри исполнялись танцы с саблями и женские танцы; старики-скототорговцы ударяли по рукам, раздавались ружейные залпы, из города тянулись повозки. Вечером при свете керосиновых ламп можно было любоваться красивейшими красками Аравии и Сомали, которыми пылали одежды гостей.
Родившегося на ферме сына Фараха нарекли Ахмедом, но все называли его Соф, что означает «пила». Он резко отличался от робких ребятишек кикуйю. Даже в младенчестве, когда он больше всего напоминал желудь, потому что под круглой головкой было затруднительно разглядеть тельце, он все равно сидел прямо и смотрел вам в глаза; держать его было все равно, что посадить себе на ладонь маленького ястреба или львенка — на колено. Он унаследовал от матери жизнерадостность и, научившись бегать, превратился в искателя приключений, оказывавшего сильное влияние на чернокожих сверстников.
Старик Кнудсен
Иногда к ферме прибивались европейцы, как прибивается к пристани бревно, чтобы, покрутившись, снова сгинуть в никуда.
Старый датчанин Кнудсен явился на ферму хворым и слепым и продержался у нас до самой своей кончины, которая постигла его, как одинокого зверя. Он бродил вокруг, согнувшись в три погибели, порой лишался дара речи, так как бывал чрезмерно утомлен жизнью, а когда заговаривал, то голос его, похожий на вой волка или гиены, звучал сплошным стоном. Но в свои лучшие моменты, когда боль отступала, он напоминал затухающий костер, из которого внезапно снова начинают сыпаться искры. Тогда он приходил ко мне и рассказывал, как противостоит своей черной меланхолии, дурацкой привычке воспринимать вещи в черном свете. Как ни дурно все складывается, безысходный пессимизм — тяжкий грех, черт возьми!
Кнудсен надоумил меня выжигать древесный уголь и продавать его индийцам в Найроби, чтобы преодолеть черную полосу в делах фермы. Он уверял, что на этом можно заработать тысячи рупий. Раз за дело берется Старый Кнудсен, то прибыль обеспечена: среди прочих занятий, которым он предавался на протяжении своей бурной жизни, фигурировала работа на крайнем севере Швеции, где он якобы в совершенстве овладел этим ремеслом. Он взвалил на себя обязанность научить этому занятию африканцев. Мы работали вместе в лесу, где я подолгу беседовала с Кнудсеном.
Выжигание древесного угля — приятное занятие. Оно определенно оказывает опьяняющее действие, и известно, что люди, занятые им, видят все не так, как остальные: они склонны к поэзии и к вымыслам и водят компанию с лешими. Сам древесный уголь — волшебная вещь: вы открываете печку и высыпаете на траву эти гладкие, как шелк, невесомые, несгораемые кусочки, настоящие лесные мумии.
Выжигание древесного угля тоже происходит в приятной обстановке. На него идет только подлесок, так как из толстых стволов древесного угля не получить; мы работали под кронами высоких деревьев. В бесшумной тени африканского леса срубленные деревья пахнут крыжовником, а свежий и горький аромат пылающей печки для обжига напоминает о морском бризе. Всей атмосфере была присуща некая театральность, что особенно ценится на экваторе, где театры отсутствуют. Тут и там поднимаются от печек тонкие синие дымки, да и сами печки напоминают шатры на театральной сцене: поляна выглядит как лагерь контрабандистов или солдатский бивуак из романтической оперы. Среди печек бесшумно снуют темные фигуры африканцев. При сведении в африканских джунглях подлеска появляется огромное количество бабочек, питающих пристрастие к пенькам. Все это выглядит загадочно и трогательно-невинно.
В пейзаж очень естественно вписывался согбенный Кнудсен, как постаревший и ослепший злой дух, которому поручили его любимое дело, но который не может не проявлять свою природную зловредность. Впрочем, он относился к делу с большой ответственностью, а с учениками-африканцами проявлял безграничное терпение.
Я не всегда с ним соглашалась. Посещая в детстве в Париже школу живописи, я усвоила, что лучший древесный уголь получают из древесины оливкового дерева, а Кнудсен втолковывал мне, что у оливы нет сучков, а ведь — сто тысяч чертей! — всему миру известно, что все дело именно в сучках.
Но даже Кнудсен не мог не присмиреть в лесу. У африканских деревьев очень нежная, пальчатая листва, поэтому, вырубив подлесок и создав под кронами свободное пространство, вы обнаруживаете, что попали в майский березовый лес северных широт, когда там только начинают распускаться листочки. Я привлекла внимание Кнудсена к этой аналогии и нашла у него отклик: теперь, выжигая древесный уголь, он фантазировал, будто мы находимся в Дании, на воскресном пикнике. Одно старое дерево с дуплом он окрестил «Лоттенбург», по имени веселого местечка под Копенгагеном. Я прятала в глубинах Лоттенбурга бутылки с пивом и приглашала его утолить жажду, что он соглашался считать хорошей шуткой.
Запалив все печки, мы садились и заводили разговор про жизнь. Я много узнала о прошлом Кнудсена и о странных приключениях, выпавших на его долю.
О Старом Кнудсене приходилось говорить в третьем лице, восхваляя его добродетели, иначе возникала опасность того самого черного пессимизма, против которого он всегда предостерегал. Через что ему только не выдалось пройти: кораблекрушения, эпидемии, рыбины невероятных окрасок, запои, многодневная жажда, три солнечных диска в небе одновременно, лживые друзья, черная злоба, недолгий успех, мгновенно иссякающий золотой дождь… Вся его одиссея была пронизана одним сильным чувством — отвращением к закону во всех его проявлениях. Прирожденный бунтарь, он во всяком нарушителе закона видел своего соратника. Геройство он понимал исключительно как противостояние закону. Ему нравилось разглагольствовать о королях, монарших семействах, плутах, карликах, безумцах, ибо всех их он считал неподвластными закону. Излюбленными его темами были преступления, революции, аферы и проделки, в которых он усматривал пощечины закону. Добропорядочные граждане вызывали у него глубокое презрение, а законопослушание он считал признаком рабских наклонностей. Он не испытывал ни уважения, ни веры даже в закон тяготения, что стало ясно, когда мы с ним на пару валили деревья: он не понимал, по какой такой причине непредвзятые и предприимчивые люди не могут заменить этот закон его полной противоположностью.
Кнудсен делал все, чтобы в моей памяти запечатлелись имена людей, с которыми он когда-то знался, предпочтительно мошенников и негодяев. Однако в его рассказах никогда не звучало женских имен. Казалось, время выветрило из его головы и нежных дочерей Эльсинора (Эльсинор — город в Дании на о. Зеландия), и безжалостных фурий из портовых городов. Однако при всяком нашем с ним разговоре я чувствовала постоянное присутствие в его жизни какой-то неведомой женщины. Трудно сказать, кем она ему приходилась: женой, матерью, классной наставницей или супругой его работодателя; для себя я окрестила ее «мадам Кнудсен». Она казалась мне низкорослой, по образцу самого Кнудсена. Это была женщина того сорта, что лишают мужчин радостей, всегда уверены в своей правоте, читают нотации за задернутыми занавесками, выгоняют из дому в дни уборки, препятствуют любым начинаниям, моют мальчишкам мордашки, смахивают со стола мужнин джин, олицетворяют закон и порядок. Своей претензией на абсолютную власть она напоминала мне женщину-божество, в которую стремилась превратиться любая сомалийка, однако мадам Кнудсен порабощала не любовью, а разумом и праведностью.
Кнудсен, должно быть, повстречал ее в молодости, когда был настолько подвержен чужому влиянию, что произведенное ею впечатление оказалось пожизненным. Он сбежал от нее в море, ибо море она ненавидела и боялась в него ступить, но и на другом берегу, в Африке, не сумел от нее укрыться: она по-прежнему находилась поблизости. В его диком сердце, в когда-то рыжей, а теперь поседевшей голове сидел страх перед ней, которому уступали остальные его страхи. Любую женщину он подозревал в том, что она — мадам Кнудсен в гриме.
Выжигание древесного угля не принесло нам финансового успеха. В наших печках слишком час-то случался пожар, и весь доход уходил в дым. Кнудсен был сильно раздосадован неудачей и много о ней размышлял; итогом его размышлений стало заявление, что невозможно выжигать древесный уголь, не располагая запасом снега.