— Ты — моя весна! Ты — моё великое солнце и светлейшая луна. Ты — тепло моего дома и пламя моего горна…

Нимрин осёкся. Дом у него, наверное, где-то был, а горна не было, точно. Что он несёт? И колдунья, разом напрягшись, перекатилась, подмяла его под себя, зарычала в лицо. Сперва нечленораздельно, потом словами:

— Спрашиваешь, кто ты? Зеркало кривое! Эхо в пустой башке! Одевайся, и пусть тебе покажут твоё место. Дерьмо талое!

Укусит? Ударит? Нет. Встала, подобрала штаны, скользнула в них, рывком затянула вздёржку пояса. Пошарила на столике со снедью, рванула зубами найденный кусок. Скалила клыки, прожигала злым косым взглядом, пока он разбирался с обновками из чужих обносков.

Понял уже, что хозяева дома не ходят в жилых комнатах обутыми и в куртках. Может, им жарко, а ему — нет. Без прямого приказа Нимнин не собирался мёрзнуть. Шнуруя завязки меховых сапог, отметил: руки знают, что делать, словно не в первый раз. Как Вильяра ухитрилась запихнуть ему в голову не только язык, но и бытовые навыки, и умиротворяющую песню-заклинание-завывание? Кстати, не пора ли завыть самому? Но свирепая гримаса на лице Вильяры уже сменилась задумчиво-печальной. Интересно, на какую больную мозоль Нимрин ей наступил?

Если подумать, горн — атрибут кузнеца, и здешний хозяин — кузнец. Колдунья обозвала Нимрина зеркалом, эхом. Нимрин случайно повторил речи Лембы? А чего злиться-то? Кузнец и колдунья вместе. Они делают друг с другом, что захотят, к полному взаимному удовлетворению. И не стесняются никого. Что не так? Любопытная загадка, если бы в Нимрине сохранилась хоть толика любопытства. Но кое-что он решил прояснить для себя сразу.

— Вильяра, я прошу прощения за опрометчивые слова.

Поймал ещё один тяжёлый взгляд, но колдунья не разъярилась вновь. Значит, можно продолжать.

— Я не знаю, чем я тебя задел. Но я надеюсь, ты не отказываешь мне в защите и покровительстве? Твоё обещание в силе?

Вильяра сморщила нос, фыркнула.

— Я храню свои обещания и не отказываюсь от данного тебе. Иначе ты сдохнешь, а я хочу видеть тебя живым. Вся зима впереди, скучно.

Нимрин встал со шкур, слегка поклонился — то ли колдунье, то ли столику с едой.

— Я благодарен тебе, о, мудрая.

— Повторишь в другой раз, когда ты в самом деле будешь мне благодарен. Иди. По коридору направо, вторая дверь по правой стороне.

Взгляд Вильяры неприятно сверлил спину, пока Нимрин откатывал круглый каменный диск, преграждавший выход из комнаты. Дверь гулко прогрохотала по аккуратно выдолбленным каменным пазам.

— За собой закрой! — донеслось вслед.

Нимрин не стал нарываться, молча закатил тяжёлую каменюку обратно. Похоже, слабаков в этом доме не водится. Нимрину дверь была по силам, но в позабытой прошлой жизни он явно привык, что большинство окружающих не просто слабее, а много слабее него. Здесь подобные привычки могли повредить. Сделал вывод, запомнил.

В коридоре оказалось холоднее, чем в комнате. Свод и стены отёсаны грубее, пол истёрт до гладкости и чисто выметен. Нимрин коснулся камня над головой, поскрёб ногтем. Песчаник или туф, плотный, однородный, но не слишком твёрдый. Самое то для катакомб. Выдолбили низковато и узковато, кузнецу Лембе — еле-еле пройти. Однако сухо и не душно. Запахи гари, нечистот, чего-то кухонного присутствовали, но не шибали в нос. В стенной нише мерцал зелёным маленький светильник. Нимрин наклонился рассмотреть — в мутноватом стеклянном пузыре среди тёмного и рассыпчатого копошились мелкие светящиеся черви. Света они давали чуть-чуть, следующий светильник — за изгибом коридора. Сам Нимрин обошёлся бы и вовсе без подсветки, а те, среди кого он жил раньше, вероятно, сказали бы: «Темень, хоть глаз коли!»

Пророкотала дверь, колыхнулся воздух, прошуршали шаги.

— Эй, ты всё ещё здесь? Ты светляков никогда не видел?