На другом берегу стоял патруль пандуров. Мои спутники отвели меня прямо туда, и эти рыжие усачи встретили меня самым обходительным образом. Хотя ни я их, ни они меня совершенно не понимали, они снабдили меня табаком и водкой, а также провожатым, кажется, до Лейтмерица,[217] где я и заночевал среди сплошных богемцев,[218] не будучи в уверенности, можно ли здесь без опасения преклонить голову, однако — и это было к лучшему — после безумия этого дня голова моя до того шла кругом, что последний пункт заботил меня менее всего.
На следующее утро (2-го октября) отправился я с воинским обозом в главный имперский лагерь, в Будин.[219] Там я нашел до двухсот других прусских дезертиров, каждый из которых прошел, так сказать, свой собственный путь на свой страх и риск. Среди них объявился и наш Бахман. Мы так и подпрыгнули оба от радости, что вот так неожиданно снова обрели свободу! Что за рассказы и возгласы тут пошли, словно бы мы уже сидим у себя дома за печкою. То и дело мы повторяли:
— Если бы еще и Шерер из Вейля[220] был с нами! Где-то он теперь!
Нам позволили все в лагере осмотреть. Офицеры и солдаты обступали нас толпами, и нам приходилось рассказывать им даже больше того, что мы сами знали. Кое-кто из наших быстро почуял, куда ветер дует, и, чтобы подладиться к нынешним нашим хозяевам, врал без устали о слабости пруссаков. Да и среди имперцев нашлось немало лгунов; какой-нибудь самый маленький коротышка принимался хвалиться, что обратил в бегство Бог знает сколько бранденбуржцев, в то время как он сам улепетывал.
Нас привели к пленным из прусской кавалерии, которых насчитывалось с полсотни. Печальное зрелище! Мало кто из них избежал ран или увечий; у кого было все лицо разрублено, у кого — затылок, у тех — уши, у этих — плечи, икры и т.д. Какие слышались стоны и вскрики! Как завидовали нам эти бедняги, что нам посчастливилось избежать подобной судьбы, и как сами мы благодарили за это Бога!
После того как мы переночевали в лагере, каждый из нас получил по дукату на дорогу. С кавалерийским обозом нас — около двухсот человек — направили в одну богемскую деревню, откуда после краткой ночевки мы двинулись на следующий день в Прагу. Там, получив подорожные паспорта, мы разделились на партии по шесть, десять, самое большее — двенадцать человек, которым предстоял один и тот же путь, так как мы представляли собой самую невероятную смесь из швейцарцев, швабов, саксонцев, баварцев, тирольцев, итальянцев, французов, поляков и турок.[221]
Мы шестеро получили такую подорожную, одну на всех, до Регенсбурга. В самой Праге тоже тогда распространились невообразимые страх и дрожь перед пруссаками. Там в это время узнали об исходе сражения при Ловозице, и им казалось, что победитель уже подступает к городским воротам. И снова солдаты и горожане толпами окружали нас, желая разузнать, что именно намерен делать пруссак. Некоторые из наших пытались успокоить этих трусивших любопытных, другие же, напротив, находили удовольствие в том, чтобы постращать их как следует, уверяя, что неприятель будет здесь, ну, самое позднее — через четыре дня и что он обозлен, как черт. Многие хватались после этого за голову, а женщины и дети даже валились с плачем в дорожную грязь.
LVII
ДОМОЙ! ДОМОЙ! ТОЛЬКО ДОМОЙ!
Наконец 5-го октября начали мы наш теперь уже настоящий путь домой. Был уже вечерний час, когда вышли мы из Праги. Вскоре мы поднялись на возвышенность, откуда нам открылся неповторимый вид на всю прекрасную, царственную Прагу. Ясное солнышко золотило одетые металлом шпили ее бесчисленных башен, так что душа радовалась. Мы немного постояли там, разговаривая о том, о сем и любуясь этой величественной картиной. Одни жалели, что такой чудный город может пострадать от пушечной бомбардировки, другие были бы не прочь оказаться там — особенно во время его разграбления. Я же не мог досыта на него наглядеться; но все мои помыслы все-таки устремлялись домой, к своим, к Аннели.[222]
В тот же день мы еще поспели в Шибрак, а 6-го добрались до Пильзена.[223] Там у трактирщика была дочка, самая красивая девушка, какую я только видывал в своей жизни. Товарищ мой Бахман вздумал было за нею приударить, и почти что ради нее мы провели там целый день. Однако хозяин трактира растолковал Бахману, что дочь его — это не какая-нибудь там берлинка!
С 8-го по 12-е мы шли через Штааб, Ленш, Кетц, Кин и т.д., держа направление на Регенсбург,[224] где сделали вторую остановку. До той поры мы двигались короткими дневными переходами в две-три мили,[225] зато пировали подолгу. Моя сумма в один дукат, выданная на дорогу, сделалась тоненькой, как древесный листик, а кроме нее — в кармане ни геллера, так что пришлось просить пардону[226] по деревням. Удавалось подчас набить оба кармана ломтями хлеба, но не получить ни единого геллера монетой.
Бахман же сберег кое-что из дорожных денег, заглядывал в кабаки и ни в чем себе не отказывал. Но он заходил вместе с нами и в дворянские усадьбы, и к сельским священникам, и в монастыри. Нам случалось простаивать на ногах по получасу, повествуя о своих злоключениях. Это особенно злило Бахмана по той причине, что за весь рассказ о сражении, в котором он не участвовал, нам перепадала лишь пара пфеннигов. Он всегда врал слушателям, что тоже был при Ловозице, и мне еще приходилось помогать ему, «причесывая» эту ложь, дабы она выглядела правдоподобнее, за что он, впрочем, за все время путешествия не поставил мне и кружки пива. В монастырях, однако, кормили супом, а то и мясом.
В Регенсбурге, вернее сказать — в «Баварском подворье», наша компания опять разделилась. Бахман и я получили подорожную до Швейцарии. Остальные — баварец, двое швабов и француз, — о которых ничего не могу сообщить, кроме того, что все четверо были крепкие ребята и намного ловчее нас, недотеп, — пошли каждый своей дорогой. Наша дорога вела нас с 14-го по 24-е октября, — не считая мелких селений, — через Ингольштадт, Донауверт, Диллинген, Буксгейм, Ванген, Гогентвиль, Брегенц, Рейнекк, Рошах[227] (40 миль).
Недалеко от Рейнекка случилось со мною одно невеселое происшествие. До этого времени мы обходились друг с другом вполне по-братски, в добром настроении обсуждая наше удачное бегство, прежнюю и нынешнюю судьбу и виды на будущее. Бахман, у которого еще и раньше чуть ли не каждый день на языке были гончие да зайцы, купил себе, едва только мы покинули Прагу, охотничье ружье, бывшее теперь постоянно при нем. Его вечные разглагольствования о травлях и облавах мне уже порядком надоели, когда мы, как уже говорилось, спускаясь к Рейнекку, услыхали в виноградниках лай охотничьих собак. Мой шут гороховый принялся только что не кувыркаться от восторга, уверяя меня, что это — разрази его гром! — старые его знакомцы и что он узнает их по лаю. Я его высмеял. В ответ он разозлился, велел мне замереть и прислушаться к сей приятной музыке. Тут я и вовсе расхохотался и даже ногами притопнул. Вот этого-то и не стоило делать. Разъяренный, он ринулся ко мне, весь кипя, и со скрежетом зубовным приставил к моему лбу заряженное ружье, словно собирался в тот же миг убить меня на месте. Я перепугался. Он был вооружен, я — нет, но даже и без этого, если бы он и не обозлился, думаю, что я вряд ли сумел бы сладить с ним, таким диким и здоровенным парнем — почти на два дюйма выше меня.
Уж и не знаю — от храбрости или со страху, но стоял я против него, не шевелясь, а сам косил глазами по сторонам, — не увижу ли кого-нибудь, кого можно позвать на помощь. Однако дело происходило в безлюдном месте, на общинных угодьях, — и не видать было ни души.
— Брось дурить! — сказал я ему тогда. — Что, ты разве шуток не понимаешь?
После этих слов ярость его немного поутихла. Мы молча отправились далее, и я был рад, когда мало-помалу мы добрались до городка Рейнекка. Но тут он снова принялся допекать меня — на сей раз из-за талера, который я занял у него в пути. Часто приходило мне потом в голову, что ничтожная та монета, пожалуй, спасла мне жизнь.
И с этой минуты всякая доверительность между нами исчезла. Тем не менее никогда в жизни я не пытался ему мстить, хотя удобных случаев было немало. А мой отец охотно возвратил ему этот талер, когда через несколько дней после моего возвращения Бахман заявился в наш дом.
Мы дошли потом еще до Рошаха, и на другой день (25-го октября) отправились в Геризау, ибо товарищ мой Бахман что-то не спешил,[228] и мне стало ясно, что он не будет уверен, стоит ли ему появляться дома, пока не разнюхает, чем там пахнет после разных его прошлых проделок.