Как уже указано выше, увеличившаяся торговая прибыль освободила женщину от домашней работы. Женщина получила таким образом возможность заниматься и другими предметами, литературой, наукой, искусством. Так появился тип virago – женщины, живущей для науки и искусства, тип ученой женщины. Так как человек, освобождаясь экономически, стремится прежде всего к тому, чтобы понять себя и свои отношения к обществу, то естественно, что в первую голову подвергли критике, контролю и ревизии половые отношения, что стали охотно размышлять над любовью как самоцелью. Неизбежным последствием было то, что в этих классах возникли и распространились также более свободные половые отношения. «С юношеской отважностью опрокинуло революционное крупное бюргерство устои патриархальной семьи, единобрачие» (К. Каутский). Свободная любовь стала в этих классах возможностью, а потом и естественным явлением, так как не представляла уже опасности для семьи.
Так как эмансипация женщины в этих классах (она затронула сравнительно небольшие слои населения) покоилась исключительно на том, что женщина превратилась из необходимой участницы в производственном процессе «в ненужный, и притом эксплуатирующий, элемент», то новая половая свобода отражала в этих классах не столько общее освобождение и рост умственного и нравственного развития, а в гораздо большей степени принципиальную разнузданность.
Женщина прежде всего эмансипировалась от священнейших материнских обязанностей. Не потому она так поступила, что ставила культ науки и искусства выше материнства, а потому, что материнство и его обязанности плохо влияли на ее качества предмета роскоши, следовательно, исключительно в интересах неограниченной возможности наслаждения: «Другая женщина кормит ее ребенка, чтобы ее грудь и тело оставались чистыми и нежными».
Если нравственная разнузданность на этом полюсе общества, на его вершине, была неизбежным явлением, то не менее неизбежным явлением была она и на противоположном полюсе, у тех классов, которые находились в процессе разложения или преобразования, и у тех, которые были осуждены на гибель. Классы, потерявшие свое историческое право на существование и превратившиеся в простых социальных паразитов, а также классы, находящиеся в состоянии полного брожения, всегда предрасполагают своих членов к половой разнузданности, ибо процессы брожения и гниения обнаруживаются одинаковым образом. Мы уже выяснили в первой главе причины этого явления и потому отсылаем читателя к этой главе.
В процессе разложения и преобразования в конце Средних веков находились два класса: рыцарство и крестьянство.
Было уже указано, что рыцарский культ любви был процессом не только обновления, но и гниения. Он и вошел в жизнь прежде всего как процесс гниения. Разумеется, если смотреть на этот процесс под углом зрения вечности, то он представляется нам в очаровательной дымке поэзии. Художественные документы, созданные рыцарской любовью, так своеобразны, что во всей литературе трудно найти что-нибудь аналогичное. Наиболее характерными и важными произведениями являются столь основательно прославленные провансальские альбы[21], немецкие «Песни утра», в которых изображается прощание рыцаря со своей дамой, осчастливившей его своей любовью. Страж на башне – патрон обоих тайных любовников. Стоя на башне, он трубит в рог, приветствуя утро, и звуки его песни должны пробудить ото сна утомившихся влюбленных, чтобы осчастливленный любовник мог вовремя покинуть гостеприимное ложе дамы обманутого феодала и последний не накрыл обоих прелюбодеев in fl agranti (на месте преступления): «Пора, пора, настало время. Так пел нам на заре страж. Все, кто влюблены, слушайте и запомните себе: то поют птички в роще. Соловей и другие птицы звонко поют и будят нас своим пением. Я вижу, как занимается день».
Даже тот, кто лишен поэтического чутья, согласится, что от этих песен веет благовонным утренним воздухом, весенней порой обдающим виски. И в самом деле, в них веет утренним воздухом только что родившейся в мир индивидуальной половой любви, высшего завоевания человеческой культуры.
Однако только это художественное зеркало отличается такой кристальной чистотой. Стоит только снять с этого явления поэтический покров и прозреть за ним действительность – и перед нами предстанет иная картина и мы увидим только гниение и больше ничего. Какой стереотипный факт скрывается за этой идеализацией? Брак беспрерывный обман – вот смысл этих песен. Обманывать мужа – высший закон любви. Правда, рыцарский брак, как брак всех господствующих классов, покоился исключительно на условности. Однако только открытое возмущение и мужественное освобождение от безнравственных оков может наполнить нашу душу восторгом и уважением. Однако такой поступок не приходит в голову ни одной тогдашней женщине. Месть природы выражается в коварном обмане, в систематическом желании сделать мужа отцом чужих детей.
Если во всех поэтических произведениях и говорится только о награде любви, но решающим все же является всегда конечный результат. В большинстве случаев этот конечный результат – незаконная беременность женщины, позволившей рыцарю служить ей. Большинство дам рыцарей не только разрешали это, но их высшим честолюбием было, если рыцарь носил их цвета. Объятия дамы – вот та награда, которой домогаются и которая обещается. Это высшая награда, которую можно предложить, так как примитивная культура эпохи видит в половом акте высшее наслаждение, которое может даровать жизнь.
Но если торжество обеих сторон и заключалось официально в том, чтобы обмануть мужа дамы и доставить друг другу тайные наслаждения любви, то самое это торжество будет полным только в том случае, если дама забеременеет от своего рыцаря. Оставить после себя такое доказательство любви составляло, без сомнения, гордость осчастливленного рыцаря и, вероятно, тайное желание многих дам. Таково было бы и логическое требование индивидуальной половой любви. Женщина хочет стать матерью от того мужчины, которому принадлежат ее симпатии. Во всяком случае, она часто считается с этими последствиями как с естественными. У нас есть данные, подтверждающие это, хотя и относящиеся к более позднему времени. Случается, что дамы жалуются на любовника, исполняющего «обязанности мужа». В этих жалобах обнаруживается, без сомнения, прежде всего нормальный чувственный аппетит. Женщина недовольна таким суживанием ее права на наслаждение, принадлежащего ей, когда она дарит мужчине свою любовь. Здесь сказывается, однако, и то, на что мы выше указали, – торжество над учреждением, против которого поднято возмущение, остается неполным, если любовь не приведет к последствиям. Если подобное настроение и было бессознательным, то это ничего не меняет. Итог рыцарского культа любви гласит: законный супруг очень часто не является в этих кругах истинным отцом своих детей, и этому обману, достижению этой цели в продолжение целых лет посвящается все остроумие дамы и ее рыцаря.
В художественных документах эпохи «миннединста»[22] дело никогда не заходит так далеко, и, однако, только здесь обнаруживается истинный характер явления – процесс гниения. Но и самый культ дамы очень далек от идеализма. Достаточно вспомнить об одном его параграфе, о котором у нас имеются многократно подтвержденные сведения. Рыцарь сражается в турнире за даму, ему совершенно неизвестную, позволяет восторжествовать ее цветам и получает за это награду любви, «миннезольд». Взяв ванну и утолив голод, он имеет право разделить ложе дамы, и на другое утро он отправляется дальше, как неоднократно описано у Вольфрама фон Эшенбаха.
Однако еще более странно-смешным является в наших глазах тот случай, когда рыцарь терпит поражение. В таком случае он лишается своей награды. Но только он один уходит с пустыми руками. Дама, за которую он сражался, всегда получает свое, т. е. всегда получает возможность незаконного наслаждения. Ибо вместо рыцаря, который носил ее цвета, право на ее ложе получает теперь его победитель. Он должен доказать, что способен выйти победителем из борьбы не только с мужчинами, но и с женщиной. Другими словами, право произвести ребенка предоставляется теперь тому, кто еще недавно стоял враждебно лицом к лицу с ее другом.
Нельзя сказать, чтобы подобные воззрения отличались особенной возвышенностью. То же самое надо сказать – и это совершенно. логично – о всей семейной жизни рыцаря, так как этот систематический обман был, разумеется, взаимным: как мы уже заметили, весь рыцарский класс представлял как бы общество содействия обоюдному прелюбодеянию. Это должно было, естественно, отражаться обратно на всей семейной жизни. Дети, семейное чувство – все это лежало в стороне от идеального мира рыцаря, не вдохновляло его, семья была для него лишь чисто внешней организационной формой его будничной жизни. Мы не должны поэтому создавать себе романтического представления о нравах, господствовавших в этой среде.
Женское помещение в замке – помещение, где работали женщины, – было в большинстве случаев вместе с тем и гаремом рыцаря. Таково же и его отношение к своим женским вассалам. Помещик-рыцарь имел право делать с женами и дочерьми своих вассалов все, что он хотел, и он так и поступал. Если они ему нравились, то ничто не могло ему помешать удовлетворить свое желание. Так называемое jus primae noctis (право первой ночи), существование которого столь часто подвергалось сомнениям, было не более как совершенно «естественным правом», вытекавшим из понятий собственности. Мы к нему еще вернемся.
Все до сих пор сказанное касается, однако, только одной части рыцарства, и притом самой незначительной. Поэзия «миннединста» была всегда связана только с высшей и богатой аристократией. Большая масса рыцарства принадлежала, однако, к мелкому дворянству, которое жило не в пышных замках и крепостях, а в конурах, жалких и отвратительных, чуждых всякой поэзии. Достаточно вспомнить описание родного замка Гуттена Штекельберга, сделанное им, хотя его замок и принадлежал к числу сравнительно более завидных. Да и вся жизнь низшего дворянства была лишена всякой поэзии. Так или иначе, большинство из них занималось разбоем и грабежом. Сегодня их ожидала добыча, завтра – удары. Последнее случалось, несомненно, так же часто, как и первое. При таких условиях нравственные воззрения этого класса должны были отличаться бесконечной грубостью и низменностью. В половой области у него могли царить только такие нравы и взгляды, какие ныне мы встречаем среди последних отбросов – профессиональных рыцарей большой дороги.
И это было в самом деле так. Любая беззащитная женщина, все равно, носила ли она еще детские башмаки или уже приближалась к старости, подвергалась насилию, разумеется, всей шайки, в руки которой попадала, как господина, так и его слуг. Так же поступали и с женами и дочерьми своих же товарищей по ремеслу. И каждый старался уже заранее отомстить другому, надуть его, так сказать, авансом. Существовала характерная поговорка: «Мужики убивают друг друга, а благородные делают друг другу детей».
В оседлой части низшего дворянства, жившего исключительно трудом крепостных и не занимавшегося благородной профессией грабежа или потому, что в данной местности нечего было грабить, или потому, что там деревни и города так умели защищаться, что разбой был сопряжен со слишком большим риском, половая нравственность была менее дика, отличаясь, однако, и здесь достаточной снисходительностью. В хронике вюртембергского графа фон Циммерна приведен случай, несом ненно типический, прекрасно характеризующий нравственную распущенность мелкого дворянства XV и XVI веков. Жены рыцарей, впрочем, не отличались в большинстве случаев такой требовательностью в выборе любовника, как дама, о которой идет речь в указанной хронике, изменившая мужу с другим рыцарем, так как довольствовались охотно «конюхами, виночерпиями, истопниками и шутами», даже крепостными крестьянами, как видно из пословицы, отвечающей на вопрос: «В какой месяц мужик более всего занят?» – «В мае, так как ему приходится тогда еще ублажать жену своего господина».
Эта нетребовательность объясняет тот удивительный факт – по ядовитому замечанию Бернгарта фон Плауэна, – что среди знати и рыцарства встречалось гораздо больше безобразных физиономий, чем среди городского бюргерства. Большинство знатных, по его словам, родились от грязных мужиков и последних конюхов.
Если низшее дворянство представляло класс, находившийся в полном разложении, так как стал экономической ненужностью, то крестьянство, ближе всего стоявшее к феодальной знати и имевшее с ним очень много точек соприкосновения, представляло из себя класс, находившийся тогда в процессе полного преобразования. Развившееся денежное хозяйство не сделало его лишним, но оно должно было внутренне совершенно переродиться, так как и оно всюду переходило от производства для собственного потребления и для нужд общины (марки) к производству товарному. Города нуждались все в большем количестве съестных припасов, а также сырья – шерсти, льна, кож, дерева, красящих веществ и т. д.
Производителем всех этих предметов становилась деревня. Под влиянием этого радикального переворота изменилась и половая мораль крестьянства. Стерлись прежде всего старые патриархальные отношения внутри семейного союза, и быстрее всего, разумеется, там, где росло экономическое значение крестьянства, увеличивалось число батраков и батрачек, и последние превращались из помощников и членов семьи в простых наемных рабочих.