Работая над книгой, Маркес изучил много сочинений о диктаторах и тиранах различных эпох. Его Патриарх приобрёл черты доминиканца Трухильо, венесуэльца Хуана Висенте Гомеса, мексиканцев Лопеса де Санта Ана и Порфирио Диаса, колумбийца Пинильи, кубинцев Херардо Мачадо, Фульхенсио Батиста. И ещё одного кубинца — Фиделя, личного друга Маркеса.
Разумеется, писатель не мог обойти вниманием и нашего «отца народов». Впрочем, Сталин «поделился» с Патриархом всего одной, не самой очевидной, деталью своего внешнего облика. Об этом имеется свидетельство самого Маркеса, который в 1957 году был гостем Фестиваля молодёжи и студентов в Москве:
«Несколько раз мы с Плинио (Плинио Апулейо Мендоса, друг и соавтор Маркеса. —
Преодолев несколько лестниц и бронированных дверей, мы вошли в помещение ниже уровня Красной площади, где стояли два гроба с телами Ленина и Сталина. Снизу их освещали красные прожекторы. Людской поток двигался справа налево, останавливаться было категорически запрещено. Все посетители пытались сохранить в памяти мельчайшие детали увиденного, но это было невозможно. Я слышал разговор делегатов фестиваля через несколько часов после посещения Мавзолея. Они спорили, какой на Сталине был китель — белый или синий. Причем, среди тех, кто утверждал, что белый, находился человек, дважды посетивший Святилище.
Лично я точно знаю, что китель был синий. На груди у Сталина с левой стороны были приколоты три скромные орденские колодки. Маленькие синие ленточки под колодками сливались с цветом кителя, и создавалось впечатление, что это обычные значки. Мне пришлось сощуриться, чтобы рассмотреть их. Поэтому я уверен, что китель на нем был тёмно-синего цвета — как и костюм Ленина.
У него было крепкое, но лёгкое тело. Выражение лица живое, передававшее чувство, имевшее оттенок насмешки. Слегка вьющиеся волосы, усы, совсем не похожие на сталинские, двойной подбородок. Но сильнее всего в его облике меня поразили выхоленные руки с длинными прозрачными ногтями. Это были женские руки. Я вспоминал своё посещение Мавзолея много лет спустя, в Барселоне, когда писал „Осень патриарха“ — книгу о латиноамериканском диктаторе. Я придумывал все так, чтобы этот диктатор не был ни на кого не похож и одновременно имел черты всех каудильо нашего континента. Но есть в нём что-то и от Сталина — великого азиатского тирана, в том числе изящные женственные руки…»
Вот эти описания рук Сталина в романе «Осень патриарха»:
Я увидела беспощадные глаза, глаза, которые говорили о неминуемом, а он медленно, как в полусне, протянул свою женственную руку к бананам гвинео, сорвал один и жадно съел его…
Обычно он приходил ко мне напуганный чём-либо и постаревший от страха, такой, каким он предстал передо мной впервые, когда молча протянул ко мне свои руки, свои круглые ладони, туго, как жабий живот, обтянутые гладкой кожей, — никогда прежде и никогда потом я не видела таких рук…
…он снял свои шёлковые перчатки, и мы видели, что его руки не были руками старого военного, они были женственны и походили на руки человека более молодого и милосердного, нежели он…
Нет, видно, и впрямь что-то стряслось в мире, мать, если никто не узнает его руку в окне вагона, в который он пересел из лимузина, — его женственную руку, руку всевластного старца, посылающую неизвестно кому приветствия из полузашторенного окна первого поезда, открывшего движение по новой железной дороге на плоскогорье…
Историко-литературная родословная сверхчеловека
Родословные литературных персонажей порой выглядят не менее древними и запутанными, чем генеалогические таблицы дворянских династий. Иногда их предками являются живые люди, иногда — такие же книжные герои. Случается, что персонаж полностью поглощает свой прототип; бывает и так, что один прообраз даёт жизнь двум персонажам — то и другое произошло, например, с Дракулой.
Я был немало удивлён, узнав, что у истоков долгой литературной и кинематографической жизни знаменитого вампира стоит и русская литература. Листая сборник «Русская бытовая повесть XV–XVIII вв.», я обнаружил в нем «Сказание о Дракуле-воеводе», написанное в 1480-х годах (во всяком случае, до 1486 года, когда оно уже было переписано кирилло-белозерским монахом Ефросином). В комментарии я прочитал, что «особенность этой повести в том, что, хотя в основе её лежали рассказы об историческом лице, она стала произведением сугубо литературным и в ней выводится не образ реального человека, а литературный персонаж».
Воевода Влад Цепеш правил Валахией (Румынией) дважды — с 1456 го по 1462 год и в 1477 году. Он прославился особой жестокостью, за что и получил прозвище Цепеш, то есть «сажатель на кол», «прокалыватель». В соседних с Румынией землях за ним укрепилось прозвище Дракула. Возможно, оно перешло к нему от отца, который принадлежал к германскому рыцарскому ордену Дракона, или по-румынски Дракулы. Позднее, из-за близости к румынскому слову «drac» — «дьявол», оно приобрело новый смысл, и исторический Влад Цепеш исчез, уступив место своему литературному двойнику.
Почти одновременно с русским «Сказанием о Дракуле» появились и другие истории о румынском государе: анонимная немецкая книжка конца XV века «О великом изверге Дракола Вайда» и «Венгерская хроника» итальянца Антонио Бонфини (1490-е гг.), но их можно причислить скорее к жанру публицистики.
«Сказание о Дракуле» интересно, в частности, тем, что оно начисто лишено того духа наивного нравоучения, которым обыкновенно пропитана древнерусская книга. Не знаю, сказалась ли здесь личность автора, специалисты приписывают повесть дьяку Ивана III Фёдору Курицыну, возглавлявшему в 1482–1484 годах русское посольство в Венгрию и Молдавию), или писатель, нагромоздив вокруг Дракулы горы трупов, положился на нравственное чутье читателя в оценке своего героя. Учитывая нравы эпохи, думаю, что первое предположение более правдоподобно. За строками повести виден человек государственной закалки, который не прочь поставить в пример кровавое правосудие, если оно кажется ему справедливым возмездием или государственной необходимостью. И хотя автор постарался исчезнуть, спрятаться, вытравить все следы своего присутствия в повести, одна фраза в начале, словно носок сапога, выступающий из-под портьеры, выдаёт его: «Так жесток и мудр был, что каково имя, такова была и жизнь его».
Вся повесть, собственно, является иллюстрацией этой авторской оценки героя. В ней нет никакого сюжета, один пример воеводского правосудия сменяет другой — и так почти до самого конца. В школьном учебнике по истории Древней Греции написано, что драконовские законы в Афинах, одинаково каравшие смертью и убийцу, и мелкого воришку, оказались бессильными справиться с преступностью именно вследствие своей жестокости. О законах Дракулы можно сказать как раз наоборот: именно их жестокость обеспечила их действенность. Всё дело в том, как далеко готова пойти власть по этому пути.
«И так ненавидел Дракула зло в своей земле, что, если кто совершит какое-либо преступление, украдёт, или ограбит, или обманет, или обидит, не избегнуть тому смерти».
Вот простой и эффективный пример борьбы с воровством. У некоего венгерского купца кто-то украл 160 золотых дукатов. Купец обратился с жалобой к Дракуле. Воевода пообещал, что нынче же ночью деньги будут возвращены. Отпустив купца, он велел объявить горожанам: «Если не найдёте преступника, весь город погублю». Вечером купцу принесли от Дракулы кошелёк, в котором была названная им сумма и один лишний дукат. На своё счастье, купец, пересчитав деньги, обнаружил избыток и пошел во дворец вернуть лишнее. В это время горожане привели и вора с похищенным золотом. Как можно догадаться, честность купца спасла ему жизнь. О том, что воровство исчезло из государства Дракулы, свидетельствует другой пример. Воевода приказал поставить возле общественного колодца золотую чашу «дивной красоты», и никто не посмел украсть её.