Финн сидел, уставившись в каменную стену камеры, чувствуя, как его одолевает клаустрофобия. Последние несколько часов его постоянно допрашивали – вопросы задавали быстро и не давая подумать, очевидно, пытаясь уличить его во лжи. Однако его история была правдой, так что путаться было не в чем. Вот только верить ему никто не хотел. Судя по некоторым заданным вопросам, Финн догадывался, что их уверенность в том, что он лжет, базировалась на чем‑то еще, кроме произошедшего в студии. Конечно, всей правды ему никто не рассказывал, но из некоторых обрывков информации ему удалось понять, что это было как‑то связано с Хантом.
Необходимо было встретиться со Стоуном, чтобы все уладить, но больше всего ему хотелось поговорить с Женевьевой. Хотя, судя по выражению ее лица во время их последней встречи, вряд ли она станет его слушать. Финн не понимал, как, не сделав ничего плохого, он оказался на грани потери всего самого важного в жизни. Впервые он следовал правилам, но все равно все пошло прахом. Разве что смерть Сойера повергла его в похожие чувства, оставила беспомощным и потерявшим всякую надежду.
Последние несколько недель он пытался доказать Женевьеве, что изменился, старался завоевать ее доверие, и ему показалось, он преуспел. Но по‑видимому, лишь показалось. При первом же случае она поверила в самое худшее – не задавала ему никаких вопросов, не дала возможности оправдаться, не предложила никакой помощи. По ее лицу стало понятно, что она поверила в то, что он снова украл ее ценности. И от этого было больнее всего.
Финн не сомневался, что со временем, а также благодаря помощи Грэя и Стоуна он разрешит недоразумение, но знал, что его усилий будет недостаточно, чтобы ему верила Женевьева. Она всегда будет ждать его промаха. Даже если он и заслужил подобное отношение, жить с этим нельзя.
Финн потер ладонью грудь. Ему хотелось кричать, бросать вещи, но в камере все было прикручено к полу. Откинув голову на каменную стену, он закрыл глаза и расслабил все тело – казалось, каждая его клеточка ноет от усталости. Ему показалось, прошла целая вечность, а потом дверь камеры распахнулась, и офицер поманил его на выход.
– Знаете, вы можете допрашивать меня сколько угодно, мои ответы не изменятся. Я ничего не крал.
Полицейский нахмурился:
– На сей раз да.
Следуя за ним по бесконечным коридорам, Финн не сразу понял, что услышал.
– Что вы имеете в виду, говоря «на сей раз»?
– Мы знаем, что вы ничего не брали у мисс Райли. Все обвинения сняты.
– Да?
Финну не удалось скрыть изумления: он‑то полагал, что Стоун сумеет разобраться в ситуации не раньше утра, но, вероятно, он превзошел самого себя.
Офицер привел его к женщине, что занялась оформлением документов для освобождения, выдала ему вещи и провела его через двойные двери на волю. Однако не успел Финн обрадоваться, как настроение его упало: у полицейского участка его ждала Женевьева.
Женевьева смотрела на Финна, вышедшего из дверей, и понимала, что только сейчас осознала, насколько она была напугана. Ей хотелось подбежать и обнять его, почувствовать его плечи под своими руками и убедиться в том, что он в полном порядке, но она также понимала, что еще не заслужила этого. Финн, по крайней мере, выглядел отстраненным и холодным – он не поприветствовал ее своей обычной озорной улыбкой. Подойдя ближе, девушка произнесла:
– Прости меня.
Она отметила, что он тоже не сделал попытки обнять ее – лишь стоял, и на его лице застыло странное отчужденное выражение, отчего холодок разливался в ее груди.
– За что? – спросил он.
– За то, что усомнилась в тебе даже на минуту. Я довольно быстро поняла, что тут ничего не сходится – поняла даже до того, как Стоун и Грэй пришли ко мне. Но я позволила сомнениям и страху овладеть собой и убедить меня в том, что ты сделал что‑то плохое.
– Ничего, – ровным голосом произнес Финн.