— Его-то куда? — спросил Черношейкин.

Пивоваров, повернув голову, задумался. Он смотрел, не мигая, и при свете чертивших небо ракет, при отсвете далекого пожара Черношейкин разглядел зеленое лицо и такие же кажущиеся зелеными, глубоко посаженные глаза. Пивоварова взволновала гибель этого молодого солдата.

— Куда? — переспросил Пивоваров. — А кто его знает куда…

— Может, спустим его вниз? — предложил Черношейкин.

— Как спустим вниз? — встрепенулся Пивоваров.

— Да так, с края подтолкнем его… Теперь все равно.

— Ну что ты за человек! Удивляюсь я тебе, Черношейкин!

Осторожно взяв под руки убитого, Пивоваров отполз с ним в сторону, к самому краю оврага, спускавшегося к Мечетке. Когда вернулся, откашлявшись, сказал Черношейкину:

— Ну вот, мало-мало управимся, да и спустим паренька вниз. Похороним его по всем правилам внизу, у воды. Пусть слушает Волгу.

Черношейкин ничего не ответил. В этот момент рядом послышался голос Сергиенко:

— Черношейкин, ты?

— Я, — ответил Черношейкин. — Чего тебя, слепого, носит?

Коля Сергиенко был близоруким, ходил в очках, но не любил напоминаний об этом и сказал строго:

— Командир приказал. Он меня назначил вторым номером к Пивоварову. А тебя требует к себе.

— Ну что ж, раз приказ, иди, Черношейкин, — сказал Пивоваров. — А справим дом, заходи на новоселье.

Черношейкин полз назад, стараясь добраться как можно скорее. Ведь к утру надо было заготовить себе место перед трудным боем, надо было вырыть на круче гнездо. Черношейкин наперед знал, что будет утром. Да чтобы представить это, не требовалось большой фантазии. Он полз мимо людей, которые все занимались одним: кто лопатой, кто просто финкой, кто куском железа, — все они долбили землю.

Ветер раздувал угли пожарищ. Языки пламени поднимались высоко над развалинами, освещая фантастические руины горящего города.

Тракторный продолжал гореть. На фоне его зарева временами появлялись черные силуэты вырвавшихся из окружения наших бойцов. Несколько часов назад услышав звуки боя, они теперь, точно к магниту, по одному, по двое просачивались сквозь порядки противника к круче. Небритые, изнуренные непрерывным боем, они выходили, радовались грубому солдатскому оклику, точно материнскому голосу.

Сколько их собралось на круче, Очкин еще не знал. Ему нередко то с правого, то с левого флангов докладывали, что на кручу прибыло пополнение. Кое-кого ему самому довелось встречать окликом.

Всю ночь дежурные из фашистских окопов прерывистым беглым огнем простреливали кручу. Временами в полночном мглистом небе появлялись вражеские самолеты-разведчики. Они сбрасывали осветительные «люстры» и уходили. Становилось светло, как на площади столичного города. Зайцев, пэтээровец из дивизиона Очкина, сострил: «Как на карнавале в Венеции. Благодать! Сколько света!..»