— Беги скорей, — обратился тогда к нему полковник, — за этим перевалом стоят мои матросы; передай им мой приказ, чтобы они поспешили.
Трумпельдор помчался, но матросов он не нашел; только вдали, по направлению к городу, он заметил колонну удалявшихся матросов. Тем временем японцы засыпали всю эту местность и с моря, и с суши ураганным огнем своих дальнобойных орудий. Трумпельдор вернулся и доложил полковнику о бегстве матросов. Тот схватился за голову, опустился на камень и начал кричать: "Жиды вы этакие, изменили". Трумпельдор запротестовал, рассказал ему всю историю с Мертвой Горкой. И в ответ получил обычный комплимент: "Ты не похож на еврея". Полковник отправился искать своих матросов, а Трумпельдора снабдил двумя записками: одной на имя командира 27-го полка, а другой — на имя начальника бригады, генерала Кондратенко, который находился поблизости, в одной из порт-артурских долин, с донесением о происшедшем. Генерал Кондратенко, прочитав рапорт полковника и расспросив Трумпельдора обо всем подробно, приказал ему и его товарищу по фамилии Вдовин остаться здесь, так как тут будет поставлена ночная застава, на случай если "япошки" вздумают ворваться ночью в город.
Трумпельдор и Вдовин остались в сторожевой охране. Между прочим, надо заметить, что этот солдатик Вдовин страстно любил Трумпельдора. Ночь была темная, жуткая. Дождь лил как из ведра, ветер завывал. Небо было черное, зги не видать. Трумпельдора и его товарища поставили в секретный пост. Сторожили они вдвоем в ущелье меж скалистых гор и напряженно всматривались в черноту. Вдруг они почуяли какие-то тени. Именно "почуяли", потому что никого и ничего они не видели, но чувствовали, что кто-то около и вокруг них есть. Вдовин решил, что это — японцы и, следовательно, надо дать знать в штаб заставы. Но Трумпельдор остановил его, хотя секретному посту и не полагалось окликать, но так как он уверен, что это — солдаты, застрявшие в разбитых окопах и теперь пробираются в свои части, то нужно спросить, кто там. И на вопрос "кто идет?" тот получил ответ: "Свои". Оказалось, что пять солдат артурского гарнизона пробираются к своим. Трумпельдор посоветовал им остаться здесь до утра, дабы избегнуть тревоги, которую они могут наделать на других постах. Утром он их привел в штаб заставы, а сам вернулся в полк, где товарищи радостно встретили его целым и невредимым.
Прошло несколько дней после этой истории, а Трумпельдор все еще находился "на отдыхе". Постепенно пришли все "пропавшие" было солдаты, начальник команды тоже уже оправился от своей "дурноты", внезапно овладевшей им в день боя. Июль был уже на исходе. Японцы нанесли русским новый удар. 28 июля русская эскадра была разбита и рассеяна при попытке прорваться из Порт-Артура. А в первых числах августа подошли свежие японские силы генерала Ноги, и он повел новое наступление по всей линии, развив ураганный огонь. И 6 августа, рано утром, наши охотники опять были двинуты в действие. В этот день шел ожесточенный бой на Длинной; туда и направили охотников. Там Трумпельдор и был ранен. На этот раз вести о несчастье с ним оказались правдой. В штаб полка было официально сообщено, что охотник 27-го полка Иосиф Трумпельдор выбыл из строя; его ранили тяжело. Целый день искали мы его и не могли найти. Только в 10 часов вечера позвонили из Морского госпиталя, что там находится на излечении ефрейтор Трумпельдор, что рана у него оказалась серьезная, а посему ему ампутировали левую руку. Теперь он вне опасности, самочувствие — хорошее, температура — нормальная.
Подробностей ранения я не знал. Ночью идти к нему было невозможно. Пришлось отложить на завтра. На утро я пошел его проведать. Мне было жутко. Я не смог представить Трумпельдора, — высокого, сильного, здорового богатыря, — с одной рукой. Шел я к нему неохотно, было не по себе. Все время представлялось, что придется утешать его, и всю дорогу я мысленно повторял слова утешения. Оказалось, однако, что все это было ни к чему. Наоборот, как только он меня увидел, он стал меня утешать. Он не переставал утверждать, что чувствует себя великолепно, что это все — пустяки, и что в ближайшем будущем он опять отправится на позиции. Я присел к нему на постель. Он воспользовался этим случаем и начал бороться со мной одной рукой, при этом улыбаясь своей милой, искренней улыбкой. Я был поражен таким исходом моей первой встречи с ним после пережитой им потери руки. Я попросил его рассказать мне, как и при каких обстоятельствах его ранили, и он рассказал об этом тихим и ровным голосом, спокойно, как будто речь шла не о нем самом, а о чем-то далеком, давно минувшем. Хотя он был еще слаб, но каждое слово было ясно, отчетливо. Я помню, как теперь, выражение его лица, звук голоса, мимику, и не было никакой разницы с обыкновенной его манерой говорить. Огромных усилий это ему стоило, подумал я.
— 6-го, рано утром, — начал он, — команда наша собралась и выступила в поход. Хотел было я и с вами повидаться, но не нашел вас. Мне сказали, что вы ушли на Голубиную бухту. Шли мы не долго, не больше получаса, до Длинной. Тут мы выстроились гуськом и рассыпались по окопам форта. Началась перестрелка. Японцы, под прикрытием своих орудий, подошли к самой горе. Мы — наверху, а они — внизу. Они нас — ручными бомбочками, а мы их — камнями. Стрелять нельзя было, ибо приходилось перегибаться через окоп, а это значило — рисковать получить "подарок" от японцев. Вдруг около меня убило солдатика нашего полка. Вы его, кажется, знали: он — из Тулы, служил в 11-й роте. Он говорил мне, что знал вас еще в Киеве, когда вы там служили в Бендерском полку. Его и убило. Был он хороший парень, не трус и товарищ. Через маленькое отверстие окопа я видел, кто именно метнул в него бомбу. Меня зло взяло, хотелось швырнуть в убийцу камнем. Выбрал я камень поострее, левую руку, в которой находилась винтовка, положил на бруствер, а правой метнул в него не хуже, чем бомбошкой.
Не знаю, попал ли я в него, но вдруг на мгновение все передо мною затуманилось, а когда я открыл глаза, я увидел себя лежащим вне окопа, на далеком расстоянии от него. Очевидно, бомба была фугасная, удар был сильный, меня подняло и отбросило далеко от окопа; на мне из амуниции ничего не оказалось, повидимому, разорвало. В первый момент я ничего не сознавал, а потом я почувствовал страшную, невыносимую боль в левой руке; она отяжелела, словно сто пудов весила. Пощупал я лицо, оно все оказалось покрыто каким-то слоем. Во рту пересохло. Я поднялся, придерживая левую руку правой, и пошел по направлению к перевязочному пункту. Шел я долго-долго. Очевидно, заблудился. Выбился из сил и упал. Лежал я порядочно долго. Вдруг я почувствовал, что меня кладут на носилки; слышу, говорят: "Это наш Трумпельдор, здорово его ранило". А другой голос говорит, чтобы меня бросили, так как я уже мертв, что лучше живых подбирать. Все это я чувствую и слышу, но ничего не могу сказать, нахожусь, словно, под каким-то прессом. Когда же услышал я слова: "Бросьте его, он мертв", я собрал последние силы и еле-еле промолвил: "Я жив". На перевязочном пункте меня подкрепили, и я открыл глаза. Оттуда меня отнесли в Морской госпиталь; очередь дошла до меня лишь в 8 часов вечера. Меня выкупали, врач меня осмотрел и объявил, что левой руки у меня нет, и в доказательство вынул несколько раздробленных косточек моей руки и показал мне.
"Что же делать?" — спросил я. — "Ампутировать" — был ответ. Я согласился. Ну, да это ничего. Отчего вы такой хмурый, чего вы так насупились? Уверяю вас, что это — ничего. Вы увидите, как мы еще в будущем будем работать на палестинских полях.
И он опять начал бороться со мною. Было уже поздно, я распрощался с ним до ближайшего свидания.
Во второй раз, когда я к нему пришел, я его застал хмурым.
— Что с вами, Ося?
— Все бы ничего, процесс заживания протекает нормально, но вот около меня лежит негодяй, который все время о жидах говорит. Старший врач обещал перевести меня в другую палату.
В госпитале Трумпельдор пролежал минимальный срок. "Что вы делаете?" — "Да разве можно с такой пустяшной раной так долго лежать в госпитале?" — отвечал он. Пришел он в роту, но и там ему не сиделось.
— Скучно мне, да и неблагородно находиться в тылу в то время, когда люди умирают в окопах. Нет, не могу!
— Вы, ведь, имеете право сидеть в тылу.
— Во время войны нет прав у человека, а только — обязанности.
— Но вы ведь инвалид.
— Какой я инвалид, если у меня правая рука есть, и я себя чувствую вполне здоровым?
Он думал долго и тяжело. Много ночей не спал. Все взвесил и решил. Был ноябрь 1904 года. Стояла довольно холодная погода. Японцы окружили нас довольно плотным кольцом, угрожая, если мы не сдадимся, разнести все госпитали. Наступления они не предпринимали, но днем и ночью беспрерывно бомбардировали Порт-Артур с моря и суши. В один из таких дней, когда мы все сидели в блиндажах, укрываясь от японских снарядов, явился ко мне Трумпельдор, веселый, радостный, бодрый. И в нашей дыре сразу стало светло.
— Как вы попали сюда, Ося? Откуда и как прошли?