Но одновременно со страхом и сильным возбуждением она ощутила знакомую уже радость. Чем бы ни была эта энергия, она приносила с собой восторг, эйфорию, желании лететь, кричать, желание жить. С широко раскрытыми глазами она лежала в кровати, чувствуя, как огненная роза снова поднимает свою красивую сияющую голову и начинает медленно разгибать лепестки. И да, она знала, что это значит, уже знала. Он где-то рядом, и он думает о ней.

Может, это и звучало как бред или сказка, но в самый разгар ночи так легко поверить в то, что при дневном свете кажется смешным или безумным. Ночь – время волшебства, время необъяснимого, время, когда мир отдыхает от примитивных правил, навязанных такими же примитивными людьми. Поэтому сейчас она даже не стала отрицать это чувство или искать ему объяснение, она просто позволила себе поверить, почувствовать, полюбить.

Такая же странная тоска сдавила сердце, а роза в груди всё пела, посылая импульсы счастливой грусти по телу. Фатима встала, просто не могла больше лежать, энергия распирала ее, требовала выхода, требовала действий. Не должна я сидеть в этой комнате, подумала она, это чувство – оно волшебное, и не зря оно дает такой прилив сил. Люди, ощутившие это, уже не могут и не должны сидеть на месте, они должны бежать навстречу друг другу, искать друг друга, преодолевая сотни километров и препятствий, вот зачем нам дается эта бурлящая энергия, чтобы преодолеть всё и найти того, кто зовет тебя.

И всё же она сидела здесь, загнанная в рамки своим же сознанием, и от этого ей самой было тошно. Но сейчас она хотя бы не пыталась подавить или отрицать это чувство, у нее уже был опыт, и он говорил, что это пустая затея. Бог – есть любовь, вспомнила она, так говорила ее мама и добавляла: «Ты можешь в него верить или нет, ему всё равно. Придет день, Он призовет тебя, и, независимо от твоих убеждений, ты предстанешь перед Ним, упадешь на колени и будешь молить». И сейчас Фатима начала понимать, насколько ее мать была права. Не смотря на всё ее отношение к людям и любви, это странное чувство пришло к ней, и уже не имело никакого смысла верить или не верить, отрицать или бороться. Можно было только повиноваться и лететь навстречу неизвестному. И всё же, она пыталась, она сбежала тогда в Праге, и, наверное, сбежала бы снова… но не сейчас, не в 3 часа ночи, когда в тишине под звездами волшебство правит бал.

– Где же ты? – прошептала Фатима, подходя к окну и осторожно выглядывая на улицу, – ты где-то рядом, я чувствую. Но почему?

Она и сама толком не знала, о чём спрашивает, наверное, обо всём происходящем, почему всё так странно и почему это вообще происходит? Улица была пуста, как она и ожидала, даже в самое сказочное время сказки всё равно остаются всего лишь красивой выдумкой, картинкой идеального мира, придуманной уставшими, израненными душами. Сказка, вера, мечта, всё это – наркотик, дурман, затуманивающий сознание, и не зря люди спят по ночам, когда сказки оживают.

Фатима села на подоконник – а они в этом доме были очень широкими, и это ей нравилось – и посмотрела на звезды. Фонари уже не горели, так что она видела их, крошечные бриллианты, рассыпанные чьей-то божественной рукой. Во всём этом так легко запутаться, но всё же кое-что реальное и незыблемое во этом было: он был реальным, это раз. И она любила его, и всё еще любит, это два. А большего мне и не надо, подумала она, чувствуя, как огненная роза в груди расцветает, расправляет лепестки. Бог – есть любовь, и если Он призовет меня, тогда я упаду на колени и буду молить.

А пока она просто сидела, подтянув колени к груди, и мечтательно смотрела в звездное летнее небо.

4

«Когда она спит рядом со мной, я слышу ее дыхание, я вижу, как опускается и поднимается ее грудь. И я понимаю, что люблю ее. Просто потому, что она дышит». Эта фраза, прочитанная в сети месяц назад, так и крутилась в его голове, как будто кто-то бесконечно прокручивал пленку с записью или нажимал на «реплей». С недавних пор он стал коллекционировать такие вот небольшие словесные зарисовки о любви, это стало его маленьким хобби. И очень приятным хобби, потому что под каждую такую фразу он мог подставить ее лицо. Он уже даже не пытался сопротивляться или задумываться о том, что дальше или почему всё так, он просто жил, каждый день начиная с ее образом в голове и заканчивая мыслями о ней. И это не было паранойей или наваждением, он был на удивление спокоен, он даже мог спать с другими женщинами, но она всегда была с ним, в его сердце, в его мыслях, в его душе. Она – самая прекрасная женщина на земле, Фатима.

– Любовь – как воздух, – пробормотал Пророк, сидя на берегу под звездами и глядя на дом, в котором она сейчас, наверное, спала, – каждый вдох не вызывает бурю эмоций. Но не дышать мы не можем, всё так.

Никогда еще он не встречал более полного и точно описания настоящей любви. Да, она как воздух, она не кружит голову, но без нее не прожить. Темные волны накатывали на берег, ветер свистел в ушах, он был один на пляже, и это его очень радовало. Он чувствовал себя виноватым, он шпионил за ней, и пусть никто этого не знал, от этого лучше не становилось – он знал, и этого ему всегда было достаточно. Как глупо, смешно и просто нереально, подумал Пророк, на секунду отрываясь от дома на холме и глядя в небо. Я влюбился в своего самого лучшего клиента, черт, влюбился в Фатиму! И этим всё сказано.

И как же раньше он не замечал, что Диана и его виртуальная подруга так похожи? А может, они и не были похожи, Диана – выдуманная личность, созданная ими двумя: он сделал ее существующей гражданкой с паспортом и именем, Фатима вдохнула в нее жизнь. И всё прошло бы незамеченным, если бы тогда за этой маской он не увидел те черты, которые его зацепили. Диана смотрела взглядом Фатимы, имела тело Фатимы, и, наверное, он единственный, кто мог различить настоящее за поддельным. А может, она никому больше и не позволяла увидеть так много. Что это было, Судьба, или Случай, или может, вообще ничего, просто обычная жизнь со всеми ее причудами, он не знал, но это что-то пробежало между ними, ударив обоих. Да, ее тоже зацепила сущность, которую она увидела под маской Яна, он видел это в ее глазах тогда в гостинице, видел и в тот сумасшедший вечер на набережной в Праге. Это что-то никуда не исчезло, время шло, но оба они чувствовали одно и то же. Мы встретились под масками и сумели заглянуть за них, подумал Пророк, одно это уже можно назвать чудом, и вот время проходит, но мы по-прежнему чувствуем что-то, может, это любовь? Настоящее проверяется временем, и если это она, то она – настоящая.

Удивительно крупные южные звезды мерцали прямо над ним, так же, как и над ней, и осознание этого наполняло нежностью его отбившееся от разума сердце. Большую часть времени он был далеко, он изо всех сил старался держаться подальше от нее, понимая, что с ее инстинктами она учует его, и что будет тогда, одному богу известно. И находясь в другом часовом поясе, на другом континенте или просто в другой стране, он всегда смотрел на небо и думал о ней. Мы оба под одним небом, думал он, нам светит одно солнце и одна луна, и от мысли, что у них есть хоть что-то общее, одно на двоих, ему становилось лучше.

Она всегда была с ним, он мог общаться с ней каждый день, ведь она даже не подозревала, кто ее виртуальный помощник. Зато он знал о ней всё, он делал ей документы, он проверял ее почту, он боялся за нее, он уже стал частью ее жизни, хотя она даже не подозревала об этом. И иногда, когда потребность увидеть ее становилась настолько сильной, что он бросал всё и летел туда, где она, ему становилось стыдно. Он шпионил за ней, следил за каждым шагом, чувствуя себя предателем, ведь он нарушил свою же клятву и вторгся в жизнь человека, которого уважал, как никого и никогда. А она даже не знала, что Пророк и Ян – один и тот же человек. И если она чувствует то же, что и я, думал он, тогда ей гораздо труднее, я-то в более выгодном положении. Но она и сильнее меня, это он прекрасно осознавал, она как стихия, как богиня. И эта сила влекла его и пугала. Отчасти поэтому он предпочитал держаться на расстоянии, столкновение со штормом еще никому не приносило ничего хорошего, а вот любоваться бурей издалека, с безопасного расстояния – совсем другое дело.

– Я конченый человек, – прошептал он, не сводя глаз с темных окон ее дома, – предал себя, свои принципы. А хуже всего, я предал ее.

И хотя его открытие никак не изменило ее жизнь, Пророк все равно не мог избавиться от гнилого привкуса, как ни крути, а он нарушил слово, поступился принципами, а таких людей он сам никогда не уважал. Если это любовь, подумал он, то она еще и подлая, она толкает нас на то, чего мы никогда бы не сделали, не попади под ее власть, она заставляет говорить то, что мы никогда бы не сказали, думать о том, о чем мы думать не могли. И он не хотел прикрываться любовью, как оправданием своего бесчестия, это было бы слишком грязно, всё равно, что плюнуть в лицо всему светлому и прекрасному просто потому, что слюна во рту скопилась.

Я такой, какой есть, подумал Пророк, опуская голову, с такими мыслями он не мог и не хотел смотреть в ее сторону, и случилось всё, как случилось, мне с этим жить, мне это расхлёбывать. Любовь, чувство вины и тоска, его сердце, пребывающее в покое многие годы, вдруг начало работать на износ, и пока это было приятно. В каком-то смысле он был инвалидом почти всю свою жизнь, самая главная мышца в его теле не работала, и вдруг случилось чудо, и она ожила, и теперь никакие нагрузки на нее не казались чрезмерными. И если порой он и чувствовал усталость, то она была приятной, такой, какую, наверное, ощущает человек, много лет прикованный к посели и вдруг снова начавший ходить.

– Фатима, – прошептал он, поднимая глаза и глядя на темные волны, медленно и сонно катящиеся к берегу, – ты слышишь меня, Фатима?

Он не знал, какое имя ей дали при рождении, этого он не знал, но сейчас она звала себя так, и это имя было для него самым прекрасным на свете. Он будто чувствовал сладкий вкус, когда произносил его. И он чувствовал ее. Каждый раз, когда он называл ее имя, как будто какая-то невидимая антенна в его голове настраивалась на ее частоту, и тогда он мог чувствовать, ощущать ее. И теперь, по прошествии лет, это уже не казалось безумием. Он часто произносил ее имя, но никогда не мог сказать «моя Фатима», потому что она не была его или еще чьей-то, эта женщина никогда не принадлежала никому и не будет, он знал это, непонятно откуда, но знал. И всё равно любил, без надежды, или веры, или планов на будущее, он просто любил, и такую любовь его верующая мать называла абсолютной.