Теперь – к Праздникам все караул кричат, нет яиц, нет масла, нет сыра, нет ветчины. Сейчас Катя в лавке покупала яйца (для Фуделей – на Арбат с Басманной!). Стон стоит, приказчики одурели, покупательницы орут и ревут, а яиц нет. Дают по пятку, по десятку. И даже не эксплуатируют, дают по 40 копеек десять (в прочих местах по 45 копеек, в Посаде – 50 копеек), но яиц нет, нельзя давать одним и отказывать другим, поэтому дают понемножку. В этом гвалте хозяин получил телеграмму. Оказывается, что Министр разрешил «пропустить» в осажденный губернаторами город Москву шесть вагонов яиц. <…> Это маленький образчик ерунды, создаваемой властями. Прямо ужасные люди, и зачем только они суют свой нос?
Теперь забирают в военное ведомство и воспретили продавать почти все дезинфекционные вещества. А администрация под страхом штрафов и тюрьмы, велит дезинфицировать дворы. Да и вправду: ведь эпидемии угрожали и будут. Чем же нам защищаться от заразы? Сам Вильгельм не мог бы лучше дезорганизовать, замучить и обессилить врага. Очень возможно, что наперекор стихиям – Россия будет заморена раньше, чем Германия.
«Вестник Союза Русского Народа», 20 марта
Тяжело было жить прошлые годы: народ наш то пил, то спал непробудно, а городские люди, так называемая интеллигенция, разделились по партиям, ведя между собою бесконечные споры.
И вдруг произошло нечто неожиданное: Вильгельм объявил нам войну – внезапно свершилось чудо: народ наш сразу отрезвел. Спал, лежал народ-пьяница, народ-хулиган и… проснулся народ-Богатырь. <…> Было ясно, что проснулся народ, поднялся во весь свой рост могучий: и сразу стало ясно, что победа над сильным врагом будет наша, и действительно: расшатана вконец бесчисленными поражениями Австрия, на краю гибели ввязавшаяся в войну, благодаря своим предателям младотуркам, сама Турция. И только одна Германия еще держится до сих пор. Хотя ни в одной встрече в равном числе она не могла выдержать удара наших чудо-богатырей. И светлым, нежданно счастливым кажется нам наше будущее. Откроется нам наше Черное море. Засияет Крест Православный, наш русский Крест на вратах Царьграда, на чудном, древнем храме Святой Софии. Будет нашим навсегда старинный, чудный, мировой Царьград. Приблизится путь наш к самому Святому месту – к Святой земле. <…> Наконец и сами мы у себя на родине своей заживем в довольстве и счастье. Забудется и горе, и прежняя бедность.
А. В. Орешников, 21 марта
Официально объявлено о повешении полковника Мясоедова за измену. Вчера через Москву вели австрийских пленных, взятых в Перемышле; народ добродушно к ним отнесся, угощали папиросами. Но к чему устраивать такие триумфы победителей? Я не пошел.
С. Смирнов, 22 марта
Зима полная. Кругом церкви ходили – зима, вьюга, под ногами лед и снег. Корм – сено 1 р. 15 к. пуд и вообще все продукты страшно дороги. Пасха невеселая. Да еще вчера телеграмма была с войны, что в нашем штабе обнаружили шпиона полковника (т. е. С. Н. Мясоедова –
И. А., 23 марта
В 1-й день Пасхи т. е. Воскресения вдруг смолкла стрельба враждующих сторон – из окопов нашей позиции и со стороны противника стали появляться условные знаки, потом головы людей и наконец группами стали вылезать из окопов наши и германцы махая руками и крича «Пан пан ходь сюда, стрелять не будем». Сначала несколько смельчаков из наших решились первым пойти на приветствие и зов германцев и вот сошлись обе враждующие стороны на поле брани, начались поздравления с праздником, взаимные пожелания и угощения чем Бог послал хлебом-табаком даже вином, которого как говорят у германцев в изрядном количестве имеется; Обменивались газетами, давали адреса друг другу и т. д. итак продолжалось это свидание до вечера, на следующий день условились опять не стрелять.
И вот сегодня я тоже отправился навестить Германцев, захватив с собой предварительно 4-х товарищей, по пути к нам присоединилась еще кампания – явились гармоники и вот с пением и пляской наша компания добралась до германских окопов. Разумеется вышли и германцы, поздоровались и пошла взаимная беседа через посредство переводчиков, шутки, смех, пляска под гармонику и проч. Но вся беда в том заключалась, что не понимали друг друга, скажешь кому либо из германцев «Вы по-русски понимаете» он только пожмет плечами и больше ничего.
Я подошел к одному молодому германцу стоявшему отдельно от других – обмерили друг друга взглядом, он посмотрев на меня вздохнул и сказал по-русски «да скверно» я его спросил, а что скверно, но больше этого слова ничего не мог добиться от него – бормочет, что то сказать хочется, а ничего не выходит.
Как хорошо Веруся как отрадно сделалось на душе от такого неожиданного события в самом то деле удивительно как-то. Сошлись люди которые за несколько часов перед этим старались как бы удобнее выбрать момент поразить друг друга смертоносной пулей, не знаю сколько бы времени продолжалось это свидание враждующих сторон, каждому из нас не хотелось уходить друг от друга, хотелось подольше побыть в этом радостном, мирном настроении но пришли германские офицера и наши скомандовали к местам, мы разошлись и всему конец.
Т. Я. Ткачев, 24 марта
Не умаляя ничьей храбрости и достоинства, можно сказать, что каждый из сражающихся с величайшим удовольствием отправился бы домой вместо окопов. Это непререкаемая истина. Я не встречал ни офицеров, ни солдат, которые бы этого не хотели.
Вот как заканчивает письмо ко мне один молодой студент: «Желаю Вам и себе, чтобы война скорее кончилась и мир хотя бы немножко пришел в равновесие, чтобы наша эпоха стала менее исторической и менее знаменитой, чтобы на всей земле перевелись герои и богатыри, ибо по всем признакам мы недостойны жить в столь героическое время».
А вот пишет старик В. И. Немирович-Данченко в № 80 от 9/IV «Русского слова»: «Я счастлив, бесконечно счастлив тем, что моя великая родина является теперь тем медным змием Моисея, от одного взгляда на который спасались все обреченные гибели, смерти, страдания. И, оглядываясь назад, я вижу, что такой ослепительной всемирной цели служило все: и наши поражения в прошлом, потому что мы на них учились, и наши несчастья, ибо они были спасительными ударами молота, сбивавшими нас в одну несравненную мощь».
Если бы эти две цитаты были без обозначения, сомневаюсь, чтобы кто-нибудь правильно определил возраст их авторов. Седовласый Данченко блещет всеми цветами зеленой юности, которая кипит и захлебывается от восторга там, где более пожилой возраст скептически качает головой. А здесь – все наоборот: двадцатилетний юноша с большим правом мог бы носить седины, чем вышеупомянутый старец.
С. И. Вавилов, 25 марта