Уже дожевывая последнюю горсть комочков, еще пока он говорил, я видел, боковым зрением видел: что-то не так. Что-то неправильное возникло на этой кухне. Что-то исчезло – и что-то неправильное возникло взамен. Зажмурившись, я долго облизывал пальцы, оттягивая момент, когда мне все-таки придется взглянуть.

Потом с того места, где сидел креативный продюсер, раздался невыносимый – ножом по тарелке – металлический визг, и я посмотрел.

Продюсера не было.

Большой, покрытый шипами шар со стальным отливом вращался неуклюже, рывками. Каждый раз, оборачиваясь вокруг себя, он задевал длинным тонким шипом стеклянную столешницу, производя этот самый звук. Иногда он замирал в воздухе неподвижно и с мучительным клацаньем раскрывал игольчатую пасть. Иглы в пасти росли в три ряда кривыми пучками.

Шар на месте, где сидел Жора-директор, был пористо-губчатым и осклизлым. То есть, я его, конечно, не трогал – но видел, как сочится жемчужная слизь. Он не вертелся, как тот, другой шар, а медленно сокращался, ритмично и мягко пульсировал. Почему-то я понял, что этот шар – женский, а шипастый – самец.

Страха не было. В их позах я не заметил угрозы. Они тихо надо мной нависали – один вращался, другой пульсировал – и явно не собирались нападать. Позади них, через окно во всю стену, я видел водянисто-лиловое ночное московское небо, и ледяную луну, которую хотелось сдернуть и швырнуть в реку, и редкие огоньки домов на том берегу.

В несколько глотков я допил бутылку вьетнамской настойки – прямо так, из горла. Сам не знаю, что на меня нашло. Страха не было – было что-то совсем другое. Просто я вдруг решил, что эти твари не должны жить. По крайней мере, рядом с этой рекой и этой луной. И что я обязан избавить от них человечество.

Аккуратно взяв бутылку за горлышко, я ударил ею о стол, чтобы сделать «розочку». От удара столешница раскололась (ее я разбивать, вообще-то, не собирался – просто забыл, что она из стекла), бутылка тоже. Трупик змейки скользнул по мне и шмякнулся в груду осколков. Я занес руку с розочкой, намереваясь пырнуть пульсирующий шар-самку, но шипастый оказался проворнее. Угрожающе гудя и потрескивая, он метнулся ко мне, выставив вперед длинный шип, и воткнул мне его прямо в солнечное сплетение. Шип прошел насквозь. Розочка выпала. Женский шар издал пронзительный бабий визг – и стало темно.

– А ты буйный, брат, – сказал креативный продюсер. – Всю кухню мне разгромил. И Жорика напугал. Жорик теперь к тебе подходить боится.

Я очнулся в жестком матерчатом кресле, руки на подлокотниках, в большой комнате с плотно зашторенными окнами. Слева и справа от меня были другие кресла, выстроенные в ряд. Красные, как в кинотеатре. Я не помнил, как меня сюда переносили, как усаживали, как клали руки на подлокотники. Я залез рукой под рубашку и ощупал живот. Раны не было. Просто гладкая волосатая кожа.

– Мне показалось, шип прошел насквозь, – пробормотал я.

– Ши-и-ип? – протянул креативный продюсер с издевательским изумлением. – Какой такой шип?

– Шары на кухне. Большие живые шары, я видел! Ваш шар был с шипами. Я видел.

– Я вас услышал, – продюсер осклабился, демонстрируя неполный комплект зубов. – Вы видели большие живые шары. Мои шары, безусловно, с шипами.

Он издевался. Он просто надо мной издевался.

– Это «змейка», да? – на секунду мне показалось, что я все понял. – Это были просто галлюцинации, – на секунду мир снова стал простым и доходчивым, как заявка на сериал. – Вы мне что-то туда подмешали, – я попытался встать, но не смог.

Как будто из тела извлекли позвоночник. Как будто тело стало мягкое, как желе, и растекалось по креслу.

– Что вы мне подмешали? Что. Вы. Мне. Подмешали?!

– Боже, как скучно, – сказал креативный продюсер. – Параноидальная реакция. Самая скучная из возможных. Вы безнадежный офтанс! А я ведь и правда рассчитывал, что в нашем проекте вы будете участвовать как сценарист-поводырь.

Паника кончилась. Я вдруг почувствовал, что упускаю что-то жизненно важное.