Он танцевал для меня. Он менял кожу для меня. Он отдавался мне на этом чертовом столе, и я чувствовала каждое его движение, каждый вдох, каждый удар его сердца. Чувствовала его сожаление и его боль от осколков рухнувшего мира. И страстно, без малейшей возможности отвести взгляд, хотела обнять и согреть.

«Согрей меня», — просили его руки, то неуверенно ласкающие напряженный живот, то отталкивающие кого-то невидимого, то ищущие опоры. «Согрей меня», — требовали искусанные губы и сжатые колени, изломанные плечи и упрямо вскинутая голова.

А потом… потом он на миг замер, словно его выключили посреди очередного завораживающе-ломаного па, дрогнул, снова посмотрел на меня — и с каким-то открыто-беззащитным лицом уронил джинсы себе под ноги, вышагнул из них обнаженным, возбужденным и, не отпуская моего взгляда до последнего, рухнул… нет, не рухнул — стек, обвалился, словно его подсекли. Сначала на колени, затем — ниже, еще ниже, борясь до последнего с неумолимой силой, пригибающей его к земле, и держась за мой взгляд, как за последнюю соломинку…

И на последних звуках песни закрыл глаза и уронил голову. Сдался. Покорился. И лишь сгорбленные лопатки торчали, как не развернувшиеся крылья падшего ангела… боже, какой же он! Больной ублюдок!

— Охереть… — восторженным шепотом прокомментировала Анжелка, шагнула к столу и коснулась его плеча.

Бонни даже не вздрогнул, лишь ресницы неуловимо шевельнулись.

За Анжелкой последовали Ната и Лариска, они тоже трогали Бонни, явно уже плохо соображая, где находятся и кто все эти люди вокруг. Еще бы. Они же — не статуя Свободы.

Бросив взгляд на Катьку (с трудом — оторваться от Бонни сейчас было равно подвигу), я увидела еще одну невероятную картину. Катька стояла, вцепившись обеими руками Олежеку в волосы, а он гладил ее ноги под юбкой и терся щекой о самое интересное место, при этом безотрывно глядя на Бонни… то есть до тех пор, пока Наташка не загородила ему весь обзор.

Ладно, не буду подсматривать, Катькин шаблон сдался, и слава богу.

Я шагнула к столу, положила ладонь Бонни на загривок.

— Мне понравилось, — прозвучало низко и хрипло.

Еще бы. Я сама горела и плавилась, но пока не могла себе позволить отключить голову.

Бонни чуть дрогнул, повернул голову ко мне и открыл глаза, горящие возбуждением и протестом. Вызывающе улыбнулся, почти оскалился.

— Я рад, что угодил вам, Мадонна.

Меня обожгло волной злости. Бог мой, как же он талантливо нарывается! Так и хочется врезать по этой его ухмылочке, и чтобы он потом слизывал капли своей крови с моих пальцев… Вот как, как ему удается?! Я же разумная, взрослая женщина, я не поддаюсь на нижнее доминирование… не поддаюсь! Даже если ты — больной на всю голову гений Бонни Джеральд!

Еще бы понять, на что именно ты нарываешься, Бонни. Вряд ли на скандал, ты слишком возбужден для этого. На порку? На публичный секс? Или так хочешь убедиться в том, что я бешеная сука, что провоцируешь пустить тебя по рукам? Чертов ублюдок, что творится в твоей голове?!

Чувствуя себя канатоходцем над ареной с голодными тиграми, я толкнула его в плечо, веля перевернуться. Бонни обжег меня злым взглядом, но послушался — к радости девчонок.

— Руки за голову, — велела я, стараясь не слишком коситься на подружек, похожих на обнюхавшихся валерьянки кошек.

Повернулся Бонни так же артистично, как и раздевался. Напряжение, покорность, ожидание и провокация — и самым выразительным акцентом каменный стояк. Ну да, кто бы сомневался, что мистер Больной Ублюдок прется от шоу больше всех прочих, вместе взятых! И косится на меня, буду ли я ревновать от того, что Анжелка уже гладит его по животу, подбираясь к члену?

Не буду. Не дождешься. Но и делиться не буду.