Хенрик не ответил, а пошел впереди нее на кухню и начал греметь грязной посудой.

— Растворимый пьешь? — пробормотал он, помахав коричневой стеклянной банкой.

— Вообще нет, но так и быть, — ответила Ребекка, отпихнув от себя кипу старых номеров «Метро».

«В квартире полный бардак», — констатировала она. Повсюду валяется одежда и всякое барахло. Старые газеты, полные пепельницы и грязные стаканы, куда ни глянь. Стены и потолок — желтые и жирные от сигаретного дыма, а в мойке — гора грязной посуды, к которой никто не прикасался минимум неделю. Это похуже, чем в последние дни перед маминой смертью. Короче, бомжатник, если не считать плазменного телевизора и компьютера, замеченных ею в гостиной.

И как он только может жить в таком свинарнике?

— Ну, как твои дела, сеструха? — пришибленно, но гораздо менее сонно спросил Хенрик после того, как поставил на стол две разные чашки с растворимым кофе.

— Смотря что ты имеешь в виду, — хмыкнула она. — Жизнь в целом или общее состояние здоровья?

— Ну, э-э-э, сама знаешь. — Он бросил взгляд на ее залепленную пластырем голову. — После аварии.

Ребекка вздохнула:

— Спасибо, что спросил. Голова побаливает, гематомы кое-где, больничный на несколько дней — ну, в общем, и все.

— А твой коллега?

Она слегка прищурилась, но в его вопросе явно прозвучали нотки неравнодушия. Похоже, переживает почти по-настоящему.

— Полегче. Звонила туда утром, ему немного лучше. Похоже, оклемается.

— Супер!

И жесты, и тон свидетельствовали о том, что он говорит искренне.

Вопрос в том, кого касалось это чувство облегчения. Она не сомневалась, что не Крузе.

— Так, ну а теперь, когда с любезностями покончено, не будешь ли ты так добр разъяснить мне, что это была вчера за фигня? Я позвонила из-за тебя в три изолятора, а в ответ надо мной посмеялись, где-то более, где-то менее зло.

Хенрик тут же отвел глаза.

— Ничего, — промямлил он.

— Ничего? — переспросила она максимально язвительно.