Это был тот дворик, в котором вырос Митяй. Нет, не там где он родился и жил, тот был на соседей улице. Здесь, в трущобах — жил старый, спивающийся и безобидный артист дядя Коля Робинзон, который любил рассказывать, что в молодости — его изволили пригласить выступить для Их Императорских Величеств. Так это или нет — никто не знал, но сейчас — он медленно доживал свой век, никому особо не нужный, и чтобы скоротать время — учил стайку пацанов, которых отобрал сам разным фокусам. И цирковым и вовсе даже не цирковым. Никто не знал, как и почему он отбирал себе учеников — он никогда не брал с них денег, и только иногда — они приносили ему что-то из еды, денег он не брал. Но с ним было интересно…

Обычный, старый одесский дворик. Узкий, украшенный как невеста гирляндами сушащегося белья. Свой, как и все здесь, родной до последнего кота…

Митяй остановился. Принюхался, прислушался, держа руку на рукояти автоматического пистолета. Если кто тут и есть — он выдаст себя. Не может не выдать, просто не может. И тогда — двадцать с лишком патронов найдут свои цели…

Но ничего не было. Только кроваво-красная, предвещающая грозу, смотрела с неба луна. Да прошмыгнул, почти незаметный в темноте ободранный серый кот. Охотится…

— Двинули!

Для опытного вора — вскрыть замок на подвале, обычный замок — дело даже не пяти минут, а минуты, дело, даже оскорбляющее его профессионализм. Митька, обычным, сплющенным на конце гвоздем и куском проволоки — справился за пятьдесят одну секунду, на слух. Придержал, чтобы не стукнула массивная железная дужка.

В подвале было сухо, пахло каким-то тряпьем и рыбой — обычный запах для Одессы. Рыбой не гнилой — а сухой, соленой. Они прошли, точнее — пробрались назад, с трудом отодвинули здоровенный ящик — сундук, какой был во времена оные у каждого моряка. Ногами расшвыряли песок, чтобы добраться до люка. Митяй осторожно открыл люк, прилаженный здесь безвестными умельцами. Света у них не было — никакого, но переход по ночной Одессе адаптировал их глаза к полутьме — и здесь, в подземном лабиринте они не заблудятся. Тем более что он узкий, а где сворачивать — любой из них помнит.

В конце концов, здесь лежат ценности на мильен, не меньше. Даже если сдавать Дурному, который свой гешефт тоже снимет. Одни картины… впрочем, картины то они как раз оставят здесь, продавать их опасно, засекут и поминай как звали. А вот рыжье и камушки — сейчас заберут, рыжье оно и есть рыжье. Его и переплавить можно, если совсем припрет…

На свет — они свернули в проулок, отходящий от основного, магистрального ствола. Сзади — нервно сопел Володя, шаркая ногами. Дышалось тяжело, но крыс не было. Крысам здесь нечем питаться…

Рядом со своими богатствами — они запрятали фонарик. Так, на всякий случай — сам фонарик копеечный, а пригодится может. Митяй нащупал толстый, жестяной цилиндрик, включил его — как раз для того, чтобы увидеть, что ничего нет, никакого богатства, которое они плотно упаковали в несколько тюков, обмотанных промышленной, толстой бумагой. Повернулся — как раз для того, чтобы увидеть направленное на него ружье.

— Так вот чего… — сказал Митяй — ты, оказывается крыса…

Крыса — то есть ворующий у своих. На любой крытке за это задавят, казнь для крысы особенная — суют головой в парашу и держат, пока не захлебнется. Блатной мир построен на воровстве — но нетерпим к тем, кто ворует у своих. Обвинение в крысятничестве — самое тяжкое, услышав такое блатной хватается за нож.

— Я не крыса! — истерически выкрикнул Володя. Выросший в крайне неблагополучной семье, он был дерганым, нервным и истеричным. Чуть что — рвал рубаху на груди, мог руку порезать… или кого другого порезать. Вечно на нервах.

— А кто ты есть после этого?

— Это вернуть надо было! Не по нам кусок!

— Честному вору все впору — не согласился Митяй

— Это вернуть надо было! Мойша Толстый сказал: кто вернет, тот жив останется!

Ага… Вот и разгадка. Останется жив, если убьет подельника.

— Так ты еще и с…а.

…