– Видимо, нет, – согласился Питер. – Но ничего плохого не случилось. Все были очень рады тебе. Но все равно прости, что так вышло.
– Хочешь знать, о чем они меня спрашивали? – не выдержала Рут.
Питер ничего не ответил.
– Один человек спросил, как меня зовут. Другой – сколько мне лет. – Рут возмущенно перевела дыхание. – А трое, еще до ужина, спросили, где мы с тобой познакомились.
Питер поежился и как-то поерзал в воротнике. Конечно, она уже утомила его своими печалями.
– Что ж, это в самом деле прелюбопытная история, – отозвался он.
Рут бросила на него свирепый взгляд.
– Это не та история, которую станешь рассказывать каждому встречному-поперечному, и ты прекрасно это знаешь.
Рут оступилась и сапогом зачерпнула снег. К щиколотке потек мокрый холод.
– Питер, они просто ожидают услышать историю любви. Сердечки, цветочки, голубочки.
– У нас с тобой и есть любовь, – возразил Питер и попытался поймать ее руку.
– Зато в прошлом, Питер, у нас с тобой скелет на скелете. Мой отец – уж никак не предмет для застольной беседы. Равно как и мой аборт, будь он неладен.
Они почти не говорили на эту тему. И сейчас Рут упомянула аборт просто так, ей хотелось как-то уязвить Питера.
Питер ничего не ответил, продолжал молча идти рядом.
«Вот, всегда с нами так, – беспомощно подумала Рут. – Я наговорила лишнего. А он вообще ничего не сказал».
Они никогда не разговаривали о ее прошлой жизни, о несуразной истории ее отца и о том, как она и Питер познакомились друг с другом. Какой прок обсуждать это, все и так ясно, ничего тут уже не изменишь и не переделаешь, это навсегда останется в их общей памяти – и то, что доктор оборвал ее беременность и заодно чуть не оборвал ее жизнь. Ну а что ей еще оставалось делать тогда? И что ей делать с этим накатывающим чувством одиночества и тоской, которые так легко вспыхивают и сменяются гневом и раздражением?
– Ох, Рут. Не казни же ты себя, – сказала ей однажды доктор Веннинг. – После такого детства, как у тебя, многие скатились бы на дурную дорожку. А ты вот – замечательный человек. А что временами тоска накатывает – ну так что ж, ты же от этого не становишься плохой. И мальчик твой, Питер, он ведь по-настоящему тебя любит. И ты это знаешь.
И все-таки Рут сознавала, что жить с кем-то, кто вот так постоянно борется сам с собой, может быть очень непросто. Ей хотелось бы верить в Бога. Какое это принесло бы ей облегчение! Но у нее не получалось. По правде сказать, порой она испытывала даже отвращение к самой мысли о Боге, который позволил допустить столько страдания в мире. Впрочем, так же отвращала ее и бездумная доверчивость людей, громко заявлявших о своей вере, истово преклонявших колени, бормотавших молитвы и голосисто распевавших гимны, – хотя Рут и понимала, что с ее стороны подобные чувства не более чем просто завистливое мелочное злопыхательство.
Что-то в религии – даже в той форме веры, какую она наблюдала в Питере, – отталкивало, пугало ее.
– Скажи, но отчего ты