– Так ты хочешь сказать, – Энн саркастично подняла рыжую бровь, а пучки на её голове забавно качнулись, – что прямо сейчас испытываешь уважение к этому выскочке? К тому, кто сначала едва не довёл до подострого состояния наших больных своим появлением, потом занял половину парковки, испортил асфальт, напрочь проигнорировал главного врача и одним только своим брезгливым взглядом смешал нас с дерьмом? Я всё правильно поняла?

Рене тяжело вздохнула, поправила выбившиеся из светлых кос волнистые пряди и потёрла вновь зачесавшийся шрам. Иногда разговаривать с Энн было невыносимо.

– Ну откуда ты можешь знать про взгляд? – Рене закатила глаза. – Если видишь с такого расстояния, срочно переводись в радиологию.

– Я это почувствовала. Каждой клеточкой своей любимой печёнки, а ты знаешь, что она не ошибается. И вот сейчас она шепчет мне – этот парень говнюк! – потусторонним голосом протянула Энн. Ну а Рене всё же отвлеклась со стоном от дурацкого теста и посмотрела на медсестру, которая ехидно закончила: – Будешь спорить с моим даром предчувствия?

– Нет. Я вообще не хочу спорить. Просто пытаюсь объяснить, что не надо судить прямо сейчас. Мы будем полны предубеждений, от которых очень тяжело избавиться при личной встрече. Возможно, его что-то разозлило. Или у него выдался плохой день. Быть может, он действительно глухой, и тогда мы совершаем ошибку, злословя о пациенте. Причины бывают разные…

– Бывают. Например, он Гринч. И вообще, ещё только полдень, – хмыкнула явно чем-то позабавленная Энн. Рене согласно вздохнула.

– Хорошо, допустим, у него выдалось плохое утро. – Ещё одно едкое фырканье, и Рене не выдержала. – Энн, вот сейчас мы ссоримся из-за человека, которого видели меньше минуты. Ну разве не глупость?

Медсестра на секунду задумалась, а затем резко кивнула.

– И то верно. Засранец недостоин, чтобы его оправдывала наша блаженная Роше. Тебе только волю дай, приютишь всех бездомных и накормишь толпы голодных, – отрезала она и вернулась к своим назначениям.

– Я не это имела в виду, – прошептала раздосадованная Рене, наблюдая, как Энн поднимает телефонную трубку и уже что-то диктует фармацевту. Тихий ответ та, конечно же, не услышала.

На этом разговор закончился сам собой, и в монотонной работе пролетела ещё пара часов. О происшествии с неведомым пациентом и его кричащей машиной вскоре забыли, сосредоточившись на текущих проблемах, и день снова попытался встать на рельсы рутины. Периодически кто-то приносил снизу новости о приехавшей на конференцию группе специалистов из Монреаля, которую возглавлял известный хирург, иногда зачитывались названия чьих-то докладов и показывались сделанные мельком на телефон фотографии, пересказывались обычные слухи и сплетни. А ещё внимания требовали пациенты и их близкие, занимая время стандартными разговорами. В целом жизнь отделения ничем не отличалась от обычного понедельника, кабы не растяжка во всю ширину коридора с эмблемой и названием неожиданного симпозиума. Стоило Рене бросить на неё взгляд, как внутри всё сжималось от нервного ожидания, а шрам чесался с удвоенной силой.

Наконец, ближе к двум часам дня, в больницу приехал доктор Хэмилтон. Чуть подволакивая пострадавшую однажды в аварии ногу, он бодро проковылял по коридору в сторону ординаторской, где оказался немедленно окружён стайкой студентов всех возрастов. Из этой ловушки ему удалось вырваться лишь четверть часа спустя, после чего он наконец-то направился к кабинету. И потребовалось лишь одно его хитрое, известное лишь им двоим подмигивание, как Рене поднялась со своего места.

В маленьком помещении, назвать которое офисом известного нейрохирурга не смог бы даже слепой, было, как всегда, тесно. Здесь пахло бумагой, немного резиной и антисептиком. Наглядные анатомические модели мозга в разрезе, пластиковые внутренние органы и шванновские клетки вместе с прочими элементами периферической нервной системы пылились в шкафах и равномерно покрывались толстым слоем еженедельной периодики. Журналы всех возможных медицинских издательств устилали поверхности и выстраивались в убогие башни, что пестрели неоновыми закладками, будто флажками. Под самым потолком гнездилась объёмная карта Северной Америки, и Рене каждый раз опасалась, что та рухнет кому-нибудь на голову.

Небрежно кинув на спинку потёртого кресла свой неизменный вязаный кардиган, Чарльз Хэмилтон выглянул в окно, что-то сам себе пробормотал и наконец повернулся, стоило хлопнуть входной двери.

–Ах, вот и Солнце взошло. Ту-ду-ду-ду, – пропел он со смешком, когда увидел Рене.

Она хмыкнула и невольно улыбнулась знакомой песенке.

– Доброе утро, доктор Хэмилтон.

–Отчего такие серьёзные лица?– не тратя время на приветствие, спросил по-французски профессор.

Рене пожала плечами, а сама пригляделась к наставнику внимательнее. Сегодня он казался слишком уставшим. Всегда задорные голубые глаза будто бы потемнели, морщины у рта стали глубже, а в бороде спряталась напряжённая полуулыбка. С наступлением нового учебного года вернулась обычная нервотрёпка.

– Вовсе нет. Хотела сказать, что у мистера Джошера полностью восстановилась речь, – ответила Рене по-английски.