– Действительно.

И снова! Снова Женева. О боже! Рене переплела пальцы и почувствовала, как защипало глаза. Они не заслужили подобной доброты. Впрочем, ещё оставалась медицинская коллегия, которая могла отобрать у Энтони единственный смысл для жизни – работу. Смерть пациента, а теперь эта авария вызовет тонну вопросов даже у равнодушных чинуш, а уж у прокурора… Так что Рене нервничала. Она так волновалась, что не думала даже о собственных покорёженных мозгах. Но те, слава богу, напоминали о себе лишь редкими приступами болей и внезапных головокружений. Переломы срастались, гематома рассасывалась. Потому Рене открыла было рот, чтобы хоть кому-нибудь озвучить свои опасения, но тут Роузи вдруг схватила подругу за руку и полузадушено прошептала:

– Чёрт! Ты только представь… Наше гуталиновое чудовище, оказывается, говорит по-французски!

Ах, да. Рене вздохнула.

– Ага.

– Это же сколько всего я при нём говорила!

– Было дело.

– Мне конец…

– Не думаю, – философски заметила Рене. – Полагаю, ему было весело.

Укоризненный взгляд взволнованной Роузи вызвал лишь тень улыбки.

Из больницы Рене вышла в первых числах декабря, когда весь город и даже лесистая Мон-Руаль оказались укрыты толстым слоем снега. Тот не переставая падал последнюю неделю, краем квебекского шторма задев разогретый людьми Монреаль. Так что теперь улицы оказались завалены белыми, чуть подтаявшими кучами, которые по традиции своенравной Канады никто и не думал никуда убирать. Рене месила снег осенними кроссовками и куталась в куртку, которую заботливая Роузи очистила и зашила после эпичного падения в грязь.

Идти домой было до ужаса непривычно. Проведя столько дней в одном душном и до зуда надоевшем помещении, Рене вышла на улицу и вдруг растерялась. Лежавший у подножия больницы город пугал своим огромным простором. Он казался чужим, совсем неродным, и впервые с приезда стало страшно от нахлынувшего вдруг одиночества. Конечно, это барахлили мозги, но прямо сейчас Рене жалела, что не может очутиться на маленьких улочках родного Квебека. Там наверняка уже готовились к Рождеству, выставляли высеченные изо льда звёзды со вмёрзшим в них остролистом и украшали улицы тысячей разноцветных гирлянд. Шато-Фронтенак из любой точки старого и нового города радовал глаз тёплой подсветкой. А на старой площади скоро откроется рождественский рынок.

Ну а в Монреале было совсем по-другому. Мегаполис предпочёл обрядиться в футуристические ёлки, навесить огромные яркие украшения и нацепить красные колпаки на фонтаны да статуи. Ничего из привычных уже мелочей. Никакого ощущения праздника. И Рене брела сквозь это шумное, но холодное великолепие, желая как можно скорее закрыть за собой дверь.

Однако, чем ближе становился дом, тем медленнее она переставляла озябшие ноги. Неожиданно захотелось бросить всё и вернуться обратно в больницу. Туда, где Рене была одновременно со всеми, но при этом одна, ведь среди привычного гвалта удавалось хоть немного не думать о той куче проблем, что надвигалась с неумолимостью снежных циклонов.

Глаза зажмурились сами, и она собралась уже было вернуться обратно к заснеженной остановке, но тут из-за угла вдруг вывалилась разношёрстная толпа. Стайка людей чуть не сбила зазевавшуюся прохожую с ног, но послушно остановилась под взмахом руки кого-то особо высокого. В нагромождении меха и перьев Рене с трудом узнала Чуб-Чоба и чуть не расхохоталась. А он деловито подошёл ближе, выждал положенную на приветствие минуту и, конечно же, проигнорировав его, медленно произнес:

– Мы волновались, доктор Рене. Добро пожаловать домой.

Он отступил, а Рене оглядела знакомые лица. Они ждали её?

Жилище, которое гордо исполняло функцию дома, встретило выстуженной до ледяных корок гостиной, озябшей и обиженной на весь свет герберой, а ещё воплем старика Смита:

– Вернулась, наконец! Выруби нахрен свою шарманку уже, иначе я вышвырну её в окно! С утра не затыкается!

Старенький приемник, которому полагалось тихо молчать, старательно вещал песенки из вечернего чарта радиостанции.