– Тише, тише, – сказала я. – Успокойся.

Опустившись рядом с ним на колени, я стала нашептывать ему на ухо про сочные заливные луга и ароматное сено, про маленького мальчика, который всегда любил его, хотя и не находил слов, чтобы это выразить. Одной рукой я поглаживала мягкую морду, и мало-помалу конь успокоился. А потом, подражая Вальтеру, который однажды делал это в походе, я погрузила нож в его горло, и он успокоился навеки.

Вытерев лезвие о траву, я вытянула из-под мертвого коня седельный вьюк и подошла к Эбену.

– Кончено, – сказала я и протянула мешок. – Он больше не страдает.

Я опустила руку Эбену на плечо. Он посмотрел на нее, потом на меня, не зная, как поступить, и снова, на краткий миг, стал обычным ребенком.

– Можешь взять мою лошадь, – продолжала я. – А я пойду пешком. Довольно, я по горло сыта их обществом.

Вернувшись на дорогу, протянула Малику его нож, убранный в ножны. Нагнувшись в седле, он опасливо протянул за ним руку. Солдаты одновременно опустили луки.

– Отборные словечки ты знаешь по-вендански, – заметил Малик.

– Чему удивляться? Кроме этой грязи я неделями ничего не слышала от вас, – и я принялась отстегивать собственный вьюк от седла.

– Что это ты делаешь? – подъехал Каден. Я посмотрела на него долгим, тяжелым взглядом. Впервые за много дней я смотрела ему прямо в глаза. Я выждала время, достаточно долго, чтобы он сморгнул, поняв. Это еще не конец.

– Остальной путь я проделаю пешком, – произнесла я. – Здесь, внизу, свежее воздух.

– Думаешь, ты оказала парню милость? Вовсе нет, – сказал Каден.

Я отвернулась к Гризу, Финчу, Малику. Медленно окинула взглядом сотни солдат, окружавших нас, все еще ожидая, что караван сдвинется с места, и, описав круг, повернулась к Кадену. Осуждение было в моих глазах.

– Он совсем дитя. Возможно, чье-то сочувствие – это единственная милость, которую он получал в жизни.

Я стянула вьюк с лошади, и процессия тронулась. И снова я шла за бряцаньем, дребезжанием и звяканьем едущей впереди повозки, а шум внутри меня нарастал.

Шаги и мили сливались. Ветер налетал порывами. Он рвал полы моей юбки, пытался растрепать волосы, а потом вокруг воцарилась странная тишина. Воздух был наполнен только воспоминанием о жеребце Эбена и его последними вздохами. Сначала частыми и жаркими от страха, но все стихающими, слабеющими. Последний вздох. Последняя судорога, прокатившаяся по телу. Смерть. А потом глаза дюжины солдат, готовых убить меня.

Когда стрелы были наведены на меня, я в какой-то момент взмолилась, чтобы солдаты выстрелили. Я боялась не боли, а того, что не почувствую ее – что я больше ничего не смогу почувствовать.

Я никогда не убивала раньше лошадей, только видела, как это делали другие. Убить – совсем не то же самое, что представлять, как убиваешь. Убийство что-то похищает у тебя, даже если его жертвой было всего лишь страдающее животное. Я сделала это не только, чтобы избавить Эбена от бремени. Не в меньшей мере я пошла на это ради себя самой. Я бы не вынесла этого: стоять и молча смотреть, как этот ребенок забивает свою лошадь, своего любимца и друга. Тем самым я предала бы себя, отказалась от всего, что составляло мою суть. Допустить этого я не могла и не хотела.

Сейчас мой путь лежал в другой мир, в мир с другими законами, в мир, где бормочущих женщин скидывают со стен, из детей воспитывают убийц и носят черепа на поясах. Тихая радость Терравина осталась далеко позади и превратилась в смутное воспоминание. Я была уже не та беззаботная служаночка из таверны, которую целовал Рейф в спящем приморском городке. Та девушка ушла навек. Та мечта была похищена. Теперь я только пленница. Только…

Я сбилась с шага.