– Пустяки. Забудьте. – Савелий с удовольствием потянулся и посмотрел в выцветшие глаза собеседника. – Лучше скажите, что с нами будет. Ходят слухи, будто наш миллионер перестанет нас содержать. Подхватит свои денежки и эмигрирует. В Москве ему нечего делать. Москва перестала быть городом, удобным для жизни.

Смирнов повернул свой табурет, сел боком к столу. Морщась, осторожно вытянул ноги. Савелий вспомнил: точно такой же колченогий табурет стоял в московском жилище доктора. Сиденье размером не более тетрадного листа.

– Москва, – произнес Смирнов, – всегда была такой.

– А как насчет травы? Неужели с ней покончено?

– Очень может быть.

– Тогда Москве конец.

Смирнов покачал головой:

– С Москвой ничего не случится. Никогда. Москва – вечный город. Подумаешь, трава… Мне, Савелий, девяносто лет. Я вырос в Москве. Я ее люблю. Я помню настоящую старую Москву. Особнячки, дворики. Бульвары. Идешь по улице – шум, грохот, машины несутся. Свернул за угол – а там тишина, переулочек, какой-нибудь Денежный или Староконюшенный, тут же хочется прилечь, подремать… Тот город как будто ходил за тобой, чтоб в нужный момент мягкую подушечку под голову подложить… Потом все разрушили. Не знаю, кто и зачем изобрел эти башни, железобетонные пенисы, эрегированную архитектуру… В общем, не важно. – Смирнов вздохнул. – Не волнуйся, Глыбов никуда не сбежит. Его просто не выпустят. Раньше такие, как он, убегали в Лондон, а теперь англичане с каждого русского туриста справку требуют. О том, что у него денег нет. Богатым визу не дают. Что касается травы… Конечно, если грибница действительно истощилась, в скором времени все изменится. Мы получим тридцать миллионов люмпенов с необратимо поврежденной психикой. Это будут люди, навсегда потерянные для общества. Они до самой смерти не забудут ощущения, которые им дарила мякоть стебля. Их ждет унылая тяжелая работа, плохая однообразная пища. Их нельзя будет воодушевить, организовать, призвать к терпению. Они станут непрерывно отравлять себя воспоминаниями о комфортном прошлом. О временах, когда китайцы работали, а русские имели радость в чистом виде… Может быть, их придется вывозить на периферию, создавать трудовые коммуны наподобие старинных израильских киббуцев. Заставлять возделывать землю. Учить труду. Понемногу превращать плебс в полноценных людей… Будет тяжело. Но мы не погибнем. Мы триста лет под татарами сидели. Нас поляки жгли, и Наполеон, и Гитлер. Нас товарищ Сталин в лагеря сажал. Весь мир был у нас в долгу и над нами же издевался. Что нам эта трава? Пустяк. Выберемся. Мы всегда были и всегда будем…

– Согласен, – решительно кивнул Савелий. – Слушайте, доктор… У меня такое ощущение, что я излечился.

Смирнов спокойно кивнул.

– Я хочу назад, – продолжал Савелий. – В город. Глупо сидеть в лесу, когда там заваривается такая каша. В конце концов, я журналист… Отправьте меня обратно.

– А Варвара?

– Варвара – моя жена. Она меня любит. И во всем поддерживает. Я дождусь, когда она родит, и вылечу первым же вертолетом. Я хочу действовать. Я не люмпен и не ищу от жизни одной только радости.

– Что ж, – Смирнов озабоченно задвигал по столу карандаши и блокноты, – это хорошо. Ты молодец. Говоришь, помолодел?

– Да.

– Тебе хочется бегать, прыгать, у тебя хорошее настроение, ты готов свернуть горы?

– Именно так.

– А кушать хочется? Аппетит есть?

Савелий подумал.

– Не то чтобы аппетит… Но если пахнет едой – мне это приятно. Пить хочется, да. Наверное, остаточное явление…