Вопрос поставил меня в тупик.

– Как это «широко»?

Мой ошарашенный вид подсказал ему, что требуются какие-то уточнения.

– Широкий. – Он махнул рукой в сторону верхнего участка дороги. – Я что-то сказать неправильно, да? По-немецки это weit[56]. Он есть широко отсюда? А-а, надо было сказать «далеко»?

– Не очень далеко… за туннелем, первым туннелем.

Черт его знает, как жестами обозначить туннель?

Я старалась изо всех сил, и каким-то образом он понял. А может быть, просто счел полученные объяснения достаточными, чтобы начать действовать.

– Ладно, вы потом показать нам. А сейчас мы авто убирать.

Этим троим богатырям понадобилось не много времени, чтобы сдвинуть «мерседес» с рельсов. Я даже не пыталась предлагать им свою помощь, а просто присела на сложенные в штабель шпалы и отсутствующим взглядом наблюдала, как они раскачивали и толкали несчастную машину Льюиса, пока наконец она не съехала с рельсов, освободив путь для поезда. Затем они совместными усилиями, словно я была каким-то багажным тюком или посылкой, погрузили меня в кабину паровоза, после чего «гремучая коптилка», извергнув поистине непомерное количество дыма и протестующе заскрежетав, возобновила свое медленное восхождение.

Наверное, каждый из нас в детские годы прошел через такую стадию, когда до смерти хочется водить паровоз или хотя бы прокатиться в нем. Сейчас, когда детская мечта, можно сказать, получила реальное воплощение, я почти наслаждалась поездкой, и к тому же именно этот паровоз показался мне самым интересным из всех, которые я когда-либо видела: ведь он являл собою настоящий реликт девятнадцатого века и хранил забытое очарование игрушечных поездов детства. Его чрезмерный наклон, который выглядел таким нелепым на горизонтальной поверхности, служил определенной цели: когда паровоз поднимался по склону, пол в кабине сохранял горизонтальное положение. Маленькая, приземистая цистерна для воды, огромная дымовая труба в форме воронки, множество разных трубок и приспособлений непонятного назначения – все это сооружение, выкрашенное в черный цвет и с красными колесами, производило дьявольски много шума, сильно пахло и выглядело совершенно восхитительно. Если бы паровоз был создан в эпоху барокко – он наверняка был бы именно таким.

Вскоре лес остался позади. Перед нами в лучах утреннего солнца тянулась железнодорожная колея, словно след когтистой лапы, процарапавшей на белом известняке три глубокие борозды. Мы следовали по изгибу открытого склона, усыпанного кустиками горечавки. Затем дорога втянулась в скальную выемку. Отвесные стены из шероховатого камня теснили нас с обеих сторон, вздымаясь над крышей вагончика; скалы подступали так близко, что я отклонилась внутрь кабины, но предварительно успела разглядеть – не далее чем в ста ярдах впереди – черное отверстие первого туннеля.

Я громко закричала, что было абсолютно излишне. Машинист широко улыбнулся, кивнул и знаками показал, чтобы я не высовывалась и оставалась внутри. Он мог бы не утруждать себя. Я уже нырнула обратно в кабину. Туннель имел на редкость непривлекательный вид, и его никак нельзя было назвать просторным. Однако мы как-то в нем помещались, хотя я могла бы поклясться, что в запасе у нас никак не больше фута.

Туннель оказался довольно длинным. Наверное, если бы я сама его рыла, то вряд ли стала бы выкапывать шире, чем требовалось; тем не менее движение по нему было похоже на вдевание хлопчатой нитки в бусину с узким отверстием. Непроглядная, давящая темнота и оглушительный грохот действовали угнетающе. И без того чудовищное количество дыма, регулярно извергаемого паровозом, ощутимо увеличивалось при каждом выбросе в замкнутое пространство каменной трубы. А ведь, кроме дыма, был еще пар. Не прошло и двадцати секунд после входа в туннель, как это место стало напоминать парную баню – к тому же очень грязную. Всего этого было достаточно, чтобы мозги свихнулись у кого угодно, и, когда машинист положил руку на тормоз и сбавил скорость, я – почти позабыв о Тиме, лежащем на рельсах, – готова была заорать, чтобы он гнал свой поезд как можно быстрее и выбрался наконец из этого ада, этого пекла, со всем этим невыносимым грохотом и мраком. А между тем никакой охранник – даже если его глаза успели привыкнуть к неожиданным переходам от полной темноты к яркому свету – при всем желании не смог бы вовремя заметить Тимоти на рельсах.

Сквозь клубы мерзкого дыма, застилавшего туннель, начинал просачиваться свет. Уже можно было разглядеть трещины и неровности в скале. Свет становился ярче, а воздух – чище. Когда я решилась посмотреть вперед, навстречу нам неожиданно ворвался солнечный свет, а затем нос нашего вагончика высунулся наружу.

Пронзительно зазвенел колокол. Я снова услышала скрежет тормозов и лязг металла. Паровоз остановился с шумным тяжелым выдохом, затем последовало долгое шипение выпускаемого пара, но наконец прекратилось и оно. А паровоз, словно выкипающий чайник, продолжал потихоньку бурлить в неподвижном горном воздухе.

Придерживаясь за поручень, я спрыгнула вниз, на гравий.

– Тим, Тим, это я! Как ты тут?

Он лежал там, где я его оставила, и его нога была все так же зажата зубчатым рельсом. Когда я подбежала к нему, Тим постепенно выпрямлялся из какой-то невообразимой позиции, и я поняла, что, услышав поезд, он попытался втиснуть свое длинное тело между двумя рельсами. Как видно, он надеялся, что сумеет принять такое положение, чтобы не попасть сразу под два колеса, если уж случится худшее и с поезда его не заметят. Было совершенно ясно, что у него ничего бы не получилось, и он, скорее всего, это понимал. Если он и раньше был бледен, то теперь выглядел как сама смерть, и тем не менее он не только умудрился вернуться в сидячее положение, но и сумел (нетрудно представить себе, какое облегчение он сейчас испытывал!) выдавить из себя некое подобие улыбки.

Я опустилась около него на колени:

– Извини, ты, должно быть, его услышал, когда он был еще далеко. Это все, что я смогла сделать.