Начальник Петроградского гарнизона ген. Энгельгардт, 1-го марта выпустил следующее воззвание: «среди солдат Петроградского гарнизона распространились слухи, будто бы офицеры в полках отбирают оружие у солдат. Слухи эти были проверены в двух полках и оказались ложными. Как председатель временной комиссии временного комитета Государственной Думы, я заявляю, что будут приняты самые решительные меры к недопущению подобных действий со стороны офицеров вплоть до расстрела виновных…»[193]. «Последние слова воззвания, будучи горячо восприняты теми солдатами, которые поняли свободу в смысле отсутствия подчинения, дали, — по словам В. Воейкова, — в результате известные всем случаи зверской расправы нижних чинов с офицерами. Автором этого воззвания был бывший воспитанник Пажеского его императорского величества корпуса, офицер лейб-гвардии Уланского его величества полка и, как окончивший Николаевскую академию, носитель мундира генерального штаба»[194].
С тех же первых дней февральской революции первый — либеральный состав Временного правительства начал реформы по Демократизации армии. По данным Деникина, из 40 командующих фронтами, армиями и их начальниками штабов только 14 выступили против «демократизации» армии, 15 ее поощряли, и 11 были нейтральны. «Демократическая» чистка в армии привела к тому, что только в апреле-мае, было уволено 143 старших начальника, в т. ч. 70 начальников дивизий[195]. «В течение короткого времени в командном составе нашей армии было произведено столько перемен, — хвалился военный министр Гучков, — каких не было, кажется, никогда ни в одной армии»[196].
Солдаты приступили к осуществлению той же демократизации армии, только не сверху, а снизу, в тех формах, в которых они ее понимали. Выступления солдат против офицеров совершались под лозунгами борьбы с «контрой», за демократизацию армии. Примером этих настроений может служить резолюция комитета Гвардейского кавалерийского корпуса: «Командный состав корпуса, созданный историческими кастовыми традициями привилегированного класса, в большинстве продолжает вести борьбу с демократическими слоями»[197].
Однако основная причина эксцессов крылась не столько в революционных настроениях солдат, сколько во все более нараставшем их стремлении к миру. Указывая на этот факт, командующий 5-й армией ген. А. Драгомиров уже 29 марта сообщал: «Боевое настроение упало. Не только у солдат нет никакого желания наступать, но даже простое упорство в обороне и то понизилось до степени, угрожающей исходу войны. Все помыслы солдат обращены на тыл… уже появились прокламации об избиении офицеров», вся войсковая масса желает одного — «прекращения войны и возвращения домой…
Попытка Временного правительства и Советов организовать солдат демократическими мерами не удалась. На причину этого указывал в своем донесении в Ставку ген. И. Сытин: «Комитеты в общем работают добросовестно, но в некоторых вопросах вынуждены идти за солдатской массой, чтобы не потерять у нее популярности»[199]. «Существующая армейская организация слишком несовершенна, она не в силах противостоять темным, эгоистическим массам. Ротные, полковые и дивизионные комитеты признаются массой лишь постольку, поскольку они идут за массой…, — подтверждал начальник 2-й Финляндской стрелковой дивизии Е. Демидов, — В общем выводы: с каждым днем комитетам и командному составу становится все труднее и труднее сдерживать темные солдатские массы, армия постепенно превращается в толпу, которая пока еще не пробудилась вполне для преступлений, но которая не сегодня-завтра всей своей громадной массой, от моря и до моря, с оружием в руках примется за осуществление своего преступления ликвидации родины, о чем и считаю своим гражданским долгом донести»[200].
Все эти настроения в концентрированном виде проявились во время летнего наступления. В сводке сведений о настроении в действующей армии с 1-го по 9 июля о положении офицеров сообщалось: «В донесениях всех высших начальников указывается на крайне тяжелое положение в армии офицеров, их самоотверженную работу, протекшую в невыносимых условиях, в стремлении поднять дух солдат, внести успокоение в ряды разлагающихся частей и сплотить вокруг себя всех, оставшихся верными долгу перед родиной. Подчеркнута явная агитация провокаторов-большевиков, натравливающая солдат на офицеров. В большинстве случаев работа офицерства сводится к нулю, разбиваясь перед темной и глухой враждой, посеянной в солдатских массах, охваченных одним желанием уйти в тыл, кончить войну любой ценой, но не ценой собственной жизни. Вражда часто принимает открытый характер, выливаясь в насилия над офицерами. В 115-м полку большинство офицеров должно было скрыться. Требования солдат о смене неугодных начальников стали повседневным явлением. В 220-м полку несколько рот ушли с позиции, причем в окопах остались одни офицеры. В 111-м полку на всей позиции после самовольного ухода рот остались несколько десятков наиболее сознательных солдат и все офицеры. Напряжение сил офицеров дошло до предела, терпение стало мученичеством. В боях под Крево и Сморгонью все офицеры были впереди атакующих частей, показав пример долга и доблести. Потери офицерского состава громадны. В 204-м полку выбыли из строя все офицеры». «Яркую иллюстрацию положения офицерства дают рапорты трех офицеров 43-го Сибирского полка, в которых они ходатайствуют: двое — о зачислении в резерв и один — о разжаловании в рядовые. Офицеры указывают на невозможность принести какую-либо пользу при данных условиях и слагают с себя ответственность за свои части в бою. «Служба офицера превратилась в настоящее время в беспрерывную нравственную каторгу…» — пишет один из офицеров…»[201].
Для наведения дисциплины командный состав требовал восстановления смертной казни на фронте, против этого выступали социал-демократические организации: «Смертная казнь увеличит возмущение в армии, дезорганизует и ослабит ее…, — предупреждали они, — Восстановление смертной казни дает оружие в руки самым темным силам реакции в борьбе с революцией»[202]; «Восстановление смертной казни на фронте… внесет раздражение и дезорганизацию в солдатские массы»[203].
Смертная казнь была восстановлена 12 июля «Когда применили у нас смертную казнь на фронте, то все начальники торжествовали и говорили солдатам — лопнула ваша свобода, (однако вскоре) вследствие этого среди солдат началось волнение»[204]. «Отмечается во многих частях повышенное настроение в связи с введением строгой дисциплины, смертной казни, — сообщала Сводка о настроении армии, — и вообще недовольство решительными мерами верховного»[205]. Тем не менее, по словам лидера эсеров В. Чернова, «на московском государственном совещании некоторые хвастались, что за нарушение воинской дисциплины без колебаний приказывали
Ответной реакцией солдат, на применение карательных мер, все чаще становилось убийство офицеров[207]. Примером мог служить 10-й Сибирский полк, в котором один из стрелков, «за вооруженный грабеж был приговорен к смертной казни», в ответ солдаты «потребовали выдачи приговоренного, угрожая в случае отказа перебить всех офицеров и весь состав суда»[208]. Командующий 11-й армией ген. П. Балуев буквально впадал в отчаяние: «Ознакомившись с духом армии, я в ужасе, я потрясен от того, какая опасность и позор ожидают Россию. Время не ждет… (Но) параграф 14 Декларации (то есть право расстреливать на месте) исполнять нельзя, потому что командир в одиночку противостоит сотням и тысячам вооруженных людей, склонных к побегу…»[209].
Вся история с летним наступлением русской армии, приходил к выводу ген. Н. Головин, «представляла собою стратегическую авантюру», в которую первый раз было вовлечено офицерство. Во время корниловского выступления офицерство было вовлечено во вторую авантюру, это была политическая авантюра. «Первая авантюра озлобила солдат против офицеров. Вторая сделала их врагами. В этом отношении ген. Корнилов вместе с Керенским, — по словам Н. Головина, — играли в руку своего общего врага — большевиков, окончательно расчленяя Русскую Армию на две враждебные части, которые впоследствии будут называться одна Белой, а другая Красной Армией»[210].
Действительно, корниловский мятеж окончательно расколол армию. «После Корниловского выступления разрыв между офицерским составом и солдатской массой происходит уже полный и окончательный, — сообщала октябрьская сводка о настроениях с Западного фронта, — масса видит в офицерах не только «контрреволюционеров», но и главную помеху к немедленному прекращению войны»[211]. Именно в это время, повторял Головин, «разрыв доходит до крайности: оба лагеря становятся по отношению друг к другу вражескими. Это уже две вражеские армии, которые еще не носят особых названий, но по существу это белая и красная армия»[212].
«Во всех подразделениях, — подтверждал А. Керенский, — началась охота, издевательства, уничтожение офицеров. На всем протяжении фронта солдаты самовольно арестовывали офицеров, сами оглашали обвинительные заключения…, выбирали новых командиров, устраивали военно-революционные трибуналы… Все офицеры превратились в «корниловцев», то есть реакционеров»[213]. Виновным в этом, Керенский считал лично ген. Л. Корнилова: «сам глава армии подал пример неповиновения по отношению к вышестоящему — высшей правительственной власти. Таким образом, было подтверждено право каждого, кто носил оружие, действовать по своему разумению. Поступок Корнилова сыграл ту же роковую роль для судьбы армии…, он завел армию на дорогу, которая привела ее к окончательному краху»[214].
Настроения офицерского корпуса, в ответ на эти обвинения, передавали слова последнего начальника Генерального штаба русской армии ген. В. Марушевского:
«Для меня, человека военного и все время занятого исключительно военными делами, — пояснял настроения офицерского корпуса Колчак, — казалось необходимым рассматривать происходящую у нас революцию с точки зрения войны. Для меня казалось совершенно ясным, что в такой громадной войне, в какой мы участвуем, проигрыш этой войны будет проигрышем и революции, и всего того, что связано с понятием нашей родины — России. Я считал, что проигрыш войны обречет нас на невероятную вековую зависимость от Германии, которая к славянству относится так, что ожидать хорошего от такой зависимости не приходилось»[216].
В этих условиях, «гонения, которые испытывал с марта офицерский состав, усиливали в нем патриотические настроения; слабые и малодушные ушли, остались, — как отмечал ген. Н. Головин, — только сильные духом. Это были те люди — герои, в которых идея жертвенного долга, после трехлетней титанической борьбы, получила силу религии… Неудача корниловского выступления могла только усилить эти настроения. Связь большевиков с германским генеральным штабом была очевидна. Победа Керенского, которая, по существу, являлась победой большевиков, приводила к тому, что в офицерской среде точно установилось убеждение, что Керенский и все умеренные социалисты являются такими же врагами России, как и большевики. Различие между ними только в «степени», а не по существу… Русское офицерство военного времени не носившее классового характера, приобретает теперь обособленность социальной группировки…, это обособление не обуславливалось какими-либо сословными или имущественными признаками, а исключительно данными социально-психологического порядка. До корниловского выступления офицерство старалось всеми силами не допустить углубления трещины между ним и нижними чинами. Теперь оно признало этот разрыв как совершившийся факт…»[217].
Характеризуя настроения в войсках в конце августа, начштаба 33-го армейского корпуса в своем донесении указывал, что среди солдат «бродит мысль, что война окончится тогда, когда офицеров не будет, так как только офицеры желают войны и поддерживают ее»[218]. «Со всех сторон фронта отмечается та жажда мира, которая обуяла широкие солдатские массы, — сообщало донесение в Ставку от 10 сентября, — В 9-й армии был многозначительный случай ареста солдатами офицера за одну только высказанную им мысль о том, что мир будет не скоро»[219].
«Все определеннее выясняется та жгучая жажда мира, которая охватила широкие солдатские массы. Мира, немедленного мира, на каких угодно условиях, — подтверждало очередное донесение с фронта от 25 сентября, — С каждым днем, с каждой холодной ночью, все больше растет нервозность ожидания окончания войны»[220]. «Офицеры требуют исполнения своего долга перед Родиной — идти на смерть, видя в этом спасение страны, солдаты, сбитые с толку пропагандой, не понимают, за что они должны умирать…, — отмечал последний военный министр Временного правительства А. Верховский, —
«Нервное настроение в армии нарастает с каждым днем, нарушения дисциплины захватывают новые части…, — сообщала сводка по Западному фронту от 24 октября, — Волнующим вопросом является мир, во что бы то пи стало и на каких угодно условиях… Доверие к комитетам падает, их отказываются слушать, прогоняют и избивают. Запуганные комитеты слагают полномочия, не дожидаясь перевыборов. Ненависть к офицерам растет в связи с распространением убеждения, что офицеры затягивают войну… Настроение комитетов, офицеров и командного состава, подавленных стихийным количеством нарушений дисциплины, паническое. Руки опустились. Развал достигает своего предела»[222].
Сообщая о настроении армии 25 октября, начштаба армий Юго-Западного фронта указывал, что «люди политически совершенно не воспитаны, думают только о себе и своей личной жизни, интересов родины для них не существует…, никто не желает считаться с тяжелым положением страны, и думает только о себе и скором мире: в смысле дисциплины никаких сдерживающих начал нет»[223]. «Положение офицеров невыносимо тяжело по-прежнему, — сообщалось в последних донесениях с фронта, — Атмосфера недоверия, вражды и зависти, в которых приходится служить при ежеминутной возможности нарваться на незаслуженное оскорбление при отсутствии всякой возможности на него реагировать, отзывается на нравственных силах офицеров тяжелее, чем самые упорные бои и болезни»[224].
Особое место в разложении армии, по мнению офицерского корпуса, которое отражал командующий 12-й армией ген. Р. Радко-Дмитриев, играла большевистская пропаганда: «С усилением большевистской пропаганды растет злобное отношение к офицерам, в которых видят единственное сдерживающее в армии начало и поборников порядка; участились случаи оскорбления офицеров и раздавались даже призывы к избиению их»[225]. Призыв большевиков к немедленному миру действительно радикализовал солдатские массы. «В стране не было ни одной общественной или социальной группы, ни одной политической партии, — отмечал их особую роль Деникин, — которая могла бы, подобно большевикам и к ним примыкающим, так безоговорочно, с такой обнаженной откровенностью призывать армию «воткнуть штыки в землю»»[226].