Софья присела на лавку у окна, я сел рядом. Опять посмотрел ей в глаза. Во взоре царевны уже было больше удивления, чем тревоги. Интересно, могла ли она разглядеть в глазах мальчишки мое желание? С минуту мы так играли в переглядки. Потом Софья опустила взгляд.

— Софья, — наконец я пересилил себя и решился на разговор, — мне и матушке известно, что это ты стрельцов мутишь. Не перечь, служивые холопы кравчего моего, князя Бориса Голицына, схватили Тишку Пустозвона с грамотой воровской. Он на дыбе признался, что получал её от Ивана Милославского да Васьки Голицына, твоего полюбовника. И сказал он также, что это ты хотела, что бы стрельцы нас с матушкой вчера на крыльце умучили.

— Неправда то. Не говорила я про смерть твою.

— Я то, тебе верю сестрица, да поверят ли бояре? Да и все ли стрельцы так уж верны вам? А дети боярские и дворяне московские?

Софья видно что-то хотела возразить, но не смогла найти слов. Взглянула на меня с ненавистью. Но эта ненависть уже была какая-то не яркая. Скорее всего, она укоряла себя, что не может найти возражений. Олькин так же глядела на меня, когда я начинал "побеждать" в наших ссорах, а найти логичные доводы она не могла. Жена обычно после этого либо начинала плакать, либо уходила к себе и не разговаривала со мной неделями. У меня было отличное средство исключить такое и "закрепить победу" — начать её сразу целовать и ласкать. Вот только сейчас с царевной это никак не могло сработать. Оставалось надеяться на свое красноречие.

— Софья, ты ведь сестра мне. Вспомни, что мы Фёдору с тобой обещали! Уже ли ты думаешь, что способен я худое тебе сделать? Зачем ты вражду раздуваешь?

— В сем не я виновата, а царица Наталья! Да змей старый — Артамошка! Он ещё при батюшке перед всеми обещался, что в терем меня и сестриц упрячет, как то ранее было. А мне сие хуже смертии!

Гороря это царевна раскраснелась, глаза сверкали подлинным гневом — так, оказывается, был силён ёё страх перед теремным заточением. Да и ненависть её к матушке, видно, была не слабее. Царица всего на несколько лет была старше Софьи. Видно зависть к тому, что мачеха может позволить себе жизнь более свободную, чем царские дочери подогревала неприятие ими Натальи Кирилловны. Да и вообще, когда это падчерицы хорошо относились к мачехе?

— Царевна, ты не бойся, я этого не допущу, коли государем останусь. Я обещаю сестрица, что не буду в терем вас прятать.

— Ты, Пётр мал ещё и царица, да бояре не станут слушать тебя. А Нарышкины нам, Милославским, стрельцов сегодняшних не забудут.

— А ты Софья более думай, что мы с тобой не Милославские и Нарышкины, а Романовы. И государь это я! Пусть сейчас бояре ещё не знают меня — дай срок — всё изменится!

Царевна посмотрела опять на меня с изумлением.

— Странно ты говоришь, братец. Больно мудрено для дитя. Научил тебя кто? Дьяк твой многомудрый — Никита или Иван Нарышкин? Как я тебе могу верить?

— А ты поверь мне Ол…Софья! — я схватил, её за руку. Царевна испугалась — уж больно это выбивалось из привычного поведения этого времени — и попыталась освободить ладонь. Я крепко сжал холодные пальцы и поднес их к губам. Софья в изумлении смотрела на меня, но позволила прикоснуться губами. Поцеловав, я с внутренним сожалением отпустил ладонь царевны.

— Софья, я поговорю с матушкой, пусть ты будешь, а не она правительницей, покуда я не вырасту. Я тебе мешать не буду. Только смуту давай закончим! Не дело смердов баламутить и кровь царскую проливать!

Царевна задумалась. Я смотрел на неё и любовался. Так же морщит лобик как Оленька, когда думает. Наконец Софья решилась.

— Хорошо братец, я спрошу совета у Василия Васильевича да других ближних мне людей.

Тут в горницу вбежал сам Васька Голицын.

— Софьюшка! — он остановился, увидев меня, и выдавил — Государь?!

Я встал. Встала и царевна.