— О, какой ты недовера! Я ж тебе говорил, что у меня 80 червонцев, а у Васи, — Костя указал на Корсакова, — двести двадцать. Мало будет — еще появятся… Не на один фунт хватит. Показать?

— Не… Ну дак… Это самое… Ждем.. Это самое… — И Герасим вперевалку двинулся к выходу.

Когда он вышел, Костя смущенно протянул:

— Вы уж не обессудьте, что я вас, Владимир Семенович, Васей кличу. Для конспирации.

— Для конспирации хоть чертом зови. Не стесняйся, — улыбнулся Корсаков. — Молодчага, умело действуешь, не ошибся я в тебе.

…У Агапа их ждали. Кто-то, видимо, таился за воротами и смотрел в щелочку. Не успел Костя постучать, как их впустили.

Корсаков кивнул Косте головой: мол, иди, а я посижу на лавочке у ворот. Для подстраховки.

Июньское солнце припекало. На небе ни облачка. «Сейчас бы искупаться! — Корсаков потер ладонью грудь. — Да нет, для меня рановато. Вода в речках не согрелась как следует».

При мысли о воде нестерпимо захотелось пить. Во рту пересохло.

Скрипнула калитка. Вышел Герасим Балаков, оглядел пустынную улицу:

— Ты… Это самое… Чего тут расселся?.. Это самое… Жарко ведь… Заходь во двор.

Двор был крытым. «Старообрядцы строили», — отметил Корсаков и напрягся: Герасим запер калитку на громадную задвижку. Створы ворот были закрыты на толстенный брус, продетый через вбитые в столбы скобы. К тому же ворота подпирало бревнышко — целая сосна!

Над головой вместо неба — почерневшие доски. У крыльца топтался еще один мужик в выцветшей форменной фуражке и недружелюбно косился на Корсакова.

«Неужели ловушка? Убить решили, на червонцы позарились? — Корсаков поежился от страшного предположения. Но тяжесть нагана, заткнутого за пояс под френчем, успокоила его: — Чего испугался? Не в таких переделках бывал!»

— Я посижу на завалинке, — потянулся и зевнул Корсаков, — разморило! — И присел поближе к крыльцу.

— Дак… Это самое… Сиди… — пробурчал Герасим. — Пошли, Евсеич, в избу, — позвал он мужика, который топтался рядом.

Когда они ушли, Корсаков еще раз огляделся, прислушался: «Женских и детских голосов не слышно. Значит, всех семейных из дома убрали». Корсаков быстро переложил наган в карман галифе.

Из дверей выглянул Герасим:

— Дак… Это самое… Ждут… Это самое… тебя.

В избе прохладно, сумрачно. В углу какие-то иконы. Но разглядывать было некогда. За столом на скамье сидели Костя и Агап. На столе лежала взвешенная платина. Костя обрадовался Корсакову, словно не на несколько минут, а на годы расставались: