Корсаков задумался: сколько же он выловил скупщиков и контрабандистов, а его работе конца и краю не видно!

В Невьянске операция сорвалась. Местный неопытный сотрудник спугнул спекулянтов. И они, по всем данным, отправились на платиновые рудники. Там старатели все лога перекопали. А спекулянты, как мухи на мед, на платину да на золото слетаются.

Корсаков с огорчением посмотрел на знаменитую падающую башню, царапающую погнутым флюгером облака: «Придется уезжать несолоно хлебавши!» — и предложил Косте:

— Махнем-ка в Висимо-Шайтанский завод. Вернемся в Тагил, доложим начальству — и узкоколейкой до Висима. Через Черноисточинский завод.

Костя сразу же согласился:

— У меня там налажены связи. С ходу можно действовать!

На узкоколейку они опоздали. Ждать не хотелось. И Корсаков сговорился на базаре с возницей. «По божеской цене», — как сказал мужичок.

В другое время Корсаков проклял бы тряскую дорогу. Но сейчас, в июне, он не обращал внимания на колдобины: лежал на спине, вытянувшись на подводе, сунув под голову недавно скошенное, пахучее сено.

Ели и сосны — могучие, словно отборные — частенько закрывали солнышко. Было прохладно, приятно и покойно.

Корсаков смотрел в небо на беловатые облака. У облаков морды походили на лошадиные. У некоторых, если приглядеться, были хвосты и ноги, вытянутые почти на уровне туловища. Как на ипподроме, на скачках, облака пытались обойти друг друга.

«На какое же облако поставить?.. Тьфу ты… Загадать. Наверное, на то, похожее на жеребенка, маленькое, легкое, быстрое, с короткой гривой… Если оно придет первым, нам с Костей повезет…»

Корсаков ждал лета, радовался ему. Короткие зимние дни угнетали его, а в осеннюю морось и капельной весной обострялась болезнь легких. Лето — его лекарство и полнокровная жизнь. К сожалению, летние дни были самыми напряженными в его чекистской работе. С утра до поздней ночи он гонялся за скупщиками платины и контрабандистами.

Редко выпадали такие дни, когда можно поваляться хотя бы в тряской телеге, полюбоваться облаками, уральской горной тайгой. Порой Корсаков проваливался в сладкую дрему, но тут же открывал глаза, когда колесо телеги ухало в очередную выбоину.

Костя — славный парень! — словно понимал, что Корсакову хотелось остаться наедине со своими мыслями, — молчал. Да и возница, сморщенный, худенький мужичок, в такой же, как он, видавшей виды, выгоревшей на солнце гимнастерке, после нескольких вопросов задумался.

А задуматься было над чем. Тот, что лежал на подводе, старший по возрасту, вначале вознице понравился. Вон калган какой! Видать, башковитый дядя. Хоть уши и простака — оттопыренные, похожие на лопухи. Но взгляд навостренный, оттого складки меж бровей. Лицо болезненное, вытянутое. Одет обыкновенно — френч с накладными карманами — эвон как выпятились! Набил чем-то! Галифе, сапоги — словом, как у всех одежа, — с гражданской-то войны всего-навсего пробрякало — пальцев на руках достанет!.. А второй — кутенок совсем, но шельма, видать отменная — глазами туды-сюды, туды-сюды! Того и гляди, чего стырит! А щеголь — мать его! Пиджак — чисто брюшко у осы — в полосочку! А брюки! С мылом, што ли, ноги просовывает? И обутки шикарные, лакированные.

Захотелось вознице затеять разговор:

— Погода-то медовая, все пчелы за взятками полетели.

Но тут возницу ждало невезение.

— Ага! — коротко согласился фатоватый. А старший ничего не ответил.