Под портиком Валерии, как и во многих других богатых домах, стояла превосходная статуя Меркурия. Он был представлен в виде юноши с грациозно-соразмерными атлетическими членами, несущегося на одной окрыленной ноге, в широкополой шапочке на голове и с кадуцеем[3] в руке. На лице статуи были написаны ум и энергия, и вся она казалась воплощением идеала деятельности и силы. Она была установлена на четырехугольном мраморном пьедестале, прямо напротив дверей. Раб в смущении скрылся за этим пьедесталом в ту минуту, когда внутри дома показалась толпа девушек, появившихся в ответ на оклик Юлия Плацида, все еще находившегося в своей повозке.

Трибун не счел нужным слезать. Он вынул из-за пазухи ящичек с инкрустацией из драгоценных камешков, оперся одной рукой на плечо Автомедона, а другой передал свой подарок той из девушек, которая казалась главной между другими и манеры которой обличали служанку, набрасывая в то же время свою золотую цепочку на шею девушки и лениво нагибаясь, чтобы заплатить лаской за свой подарок.

– Передай ей наилучшие пожелания от самого преданного из ее слуг и узнай, в каком часу я могу надеяться на прием по случаю ее рождения. Безделушка, какую ты отнесешь ей, убедит ее, что я о ней не забыл.

Служанка приложила все усилия к тому, чтобы покраснеть, но безуспешно: румянец не показался на ее южном, смуглом лице. Решив примириться с этим, она прямо посмотрела на него своими большими черными и дерзкими глазами и отвечала:

– Несомненно, ты забыл, что сегодня праздник Изиды и что никакая знатная дама в Риме – а уж по крайней мере есть одна такая – не может терять времени на размышления о чем-либо другом, кроме священных мистерий богини.

Плацид захохотал. Странно было наблюдать действие, какое производил этот смех на слушающих. Автомедон слегка побледнел, и даже девушка на минуту показалась оробевшей.

– Слыхал я разговоры про эти мистерии, красавица Миррина, – сказал он. – Кто про них не слыхал? Римские дамы прячутся от всех взоров, и для нас во всех отношениях великолепно, что они так делают. Но как бы то ни было, солнце еще постоит на небе несколько часов, прежде чем можно будет приступить к совершению целомудренных обрядов Египта. Не примет ли меня Валерия тем временем?

Только очень опытное ухо могло заметить легкую дрожь в голосе трибуна во время произнесения этих последних слов. Видимо, от Миррины не ускользнуло это волнение, так как она обнажила свои белые зубы и очень бегло стала перечислять различные занятия, какие должны были заполнить день дамы высшего римского общества.

– Невозможно! – воскликнула она. – У нее нет свободной минуты до самого заката. Ей надо отобедать[4], взять урок фехтованья, выкупаться и одеться. Затем должен прийти скульптор, ваяющий ее руку, художник, пишущий ее портрет, и, кроме того, ей еще должны принести новые греческие сандалии. Потом она послала за прорицателем Филогемоном, который займется ее гороскопом, и за Галантисом, более искусным, чем сама Локуста[5] и имеющим вдвое больше практики. Он должен приготовить ей любовное снадобье. Это уж, пожалуй, не по твоему ли адресу? – прибавила служанка лукавым тоном. – Я слыхала, будто теперь все матроны прибегают к этому.

Недобрая усмешка снова скользнула по лицу трибуна. Быть может, он сам пользовался снадобьями Галантиса с целью содействовать своей любви или ненависти, и напоминания об этом были ему не по душе.

– Ну, – сказал он, – она в этом не нуждается. Один взгляд прекрасных глаз Валерии могущественнее всех снадобий и напитков Галантиса, взятых вместе. Слушай, Миррина, ты на моей стороне. Скажите мне, благосклоннее ли она смотрит на меня теперь, чем прежде?

– Почем же мне знать? – отвечала служанка с выражением веселья и шутливого недоверия. – Впрочем, моя госпожа – женщина, а говорят, что всякую женщину легче укротить силой, чем смягчить позолоченными словами. Только уж ее-то не увлечет нежное личико и сладкие речи. Я слыхала, как эти самые слова она говорила Парису на том самом месте, где мы теперь стоим. Клянусь Юноной! Я могу тебя уверить, что этот актер ушел, поубавив спеси, когда она сказала ему, что он просто-напросто девчонка, одевшая платье своего брата. Нет! Человек, который одержит победу над моей госпожой, будет мужчиной с головы до ног, я в этом уверена. Да, впрочем, в этом отношении она походит на всех женщин вообще.

Миррина вздохнула, быть может подумав о каком-нибудь юноше, загоревшем на солнце, грубоватая, но искренняя любовь которого льстила ей в детстве, до ее переезда в Рим, вдали от столицы, среди краснеющих виноградников, на холмах Кампании.

– Ты так думаешь? – спросил трибун, видимо польщенный только что услышанным комплиментом, так как в душе он гордился своей физической силой. – Вот, Миррина, когда я подъезжал сюда, я видал тут молодца, который легко одержал бы над тобой победу, если бы нужно было, чтобы любовник, по обычаю твоих предков – сабинян, утащил тебя, желая на тебе жениться. Клянусь Геркулесом! Он так же легко поднял бы тебя своей рукой, как ты поднимаешь этот ящичек. Да не бойся, он не выскочит!.. Э, да я вижу, он прячется за Гермесом. Выходи-ка, приятель! Чего тут! Ты не испугался Автомедона; не боишься, я думаю, и хлопанья хлыста этого молодого бездельника?

При этих словах раб вышел из своего убежища, где его заметил Плацид, и почтительно протянул Миррине подарок своего господина – резную серебряную корзинку, наполненную плодами и лучшими цветами.

– Поздравление от Кая Лициния, – сказал он, – с днем рождения Валерии. На этих цветах еще лежит роса, которую посылает блестящий Анион на свои берега. Эти плоды еще вчера блестели под лучами солнца на холмах, у подножия которых струится Тибр. Мой господин предлагает самые свежие цветы и прекраснейшие плоды своей родственнице, которая свежее и прекраснее их.

Он произнес это поздравление, очевидно выученное наизусть, на довольно чистом и гладком латинском языке, с почти незаметным иностранным акцентом и, низко наклонившись в момент передачи корзинки Миррине, выпрямил свой стройный стан и бросил гордый, почти вызывающий взгляд на трибуна.

Девушка вздрогнула и побледнела. Ей показалось, что статуя Гермеса сошла со своего пьедестала, чтобы оказать ей почтение. А он стоял, величественный в своей силе и грации, в блеске юности, здоровья и красоты, как воплощение бога. Верная своему полу, Миррина легко поддавалась влиянию счастливой наружности, и, испытывая легкую дрожь, она засмеялась нервным смехом, принимая из рук красавца-раба предназначенный ее госпоже подарок.

– Не войдешь ли ты в дом? – спросила она, на этот раз краснея без всяких усилий. – Не в обычае покидать дом Валерии, не вкусив хлеба и не выпив вина.

Раб резко, почти грубо отказался, но, как это ни странно, он не потерял, однако же, через это ни малейшей доли приобретенного у Миррины благоволения. Он с нетерпением хотел покинуть портик, так как окружавшая его атмосфера роскоши словно угнетала его чувства и тяготила его. Помимо этого, нанесенное Автомедоном оскорбление все еще заставляло сильно биться его сердце. Как бы хотелось ему, чтобы подросток был мужчиной, более подходящим к его росту и силе! Он стащил бы его с повозки, где тот сидел, заносчиво наматывая кудри на свои тонкие пальцы, повалил бы его на землю и показал бы ему, как сильна бретонская рука и бретонское объятие!