Сон меняется снова. Жрецы-фанатики и камни друидов исчезли, как окружавший их туман. Теперь это июньская, величественная и благоуханная ночь. Черные массы лесов посеребрены отблесками луны. Малейшее движение ветерка не колеблет высоких ветвей гигантского вяза, ясно и отчетливо выделяющегося на фоне неба. Никакая рябь не волнует поверхности озера, которое расстилается и блестит, как лист сверкающей стали. Спрятавшаяся в соседнем болоте выпь по временам испускает крик, и в роще поет соловей. Все исполнено покоя и красоты и внушает радостные, безмятежные мысли. Между тем, спрятавшиеся и тесно усевшиеся среди наперстянок и папоротников длинные ряды воинов в белых туниках ждут только сигнала для набега, а там, где до небес высится мрачный утес, взад и вперед прогуливается часовой, в высокой каске, охраняя спокойствие орлов[2], с невозмутимой бдительностью той дисциплины, благодаря которой воины легиона стали владыками мира.
Снова звучит труба среди этой массы палаток, расположенных в определенном порядке позади окопов. Только и слышится этот шум, да твердый и мерный шаг римской стражи, идущей сменить часового. Еще мгновение, – это дело будет исполнено, и тогда – или никогда – должна произойти атака, с некоторой надеждой на успех. Молодость не терпит такого замедления; с мучительным нетерпением юный воин ощупывает острие сабли и кончик своего короткого дротика. Наконец приказ пролетает по рядам. Как гребень волны, разбивающейся пеной, поднимается по знаку товарища этот белый колыхающийся строй, вытягивающийся во всю длину при свете луны. Потом слышится смешанный гул голосов, шум быстрых шагов, и волна устремляется и разбивается о неодолимую твердыню окопов.
Но войско с такой дисциплиной нельзя застигнуть врасплох даже во время сна. Прежде чем отголосок труб отдается на далеких холмах, воины легиона бегут по лагерю к оружию. Вал уже покрыт, как щетиной, сверкающими щитами, шлемами, дротиками, мечами и копьями. Римский орел пробуждается, и вместе с ним пробуждается и его недоверие. Правда, перья его еще топорщатся, но клюв и когти уже наготове и заострены для обороны. Центурионы устанавливают своих солдат в ровные, правильные ряды, как будто им предстоит не отражать атаку варвара – врага, но пройти перед троном цезаря. Трибуны с золотыми нашлемниками спешат на свой пост по четырем концам лагеря, а сам претор, стоя в середине, спокойным и холодным голосом отдает приказания.
Заглушая рев бретонцев, резкие звуки трубы, ясные и понятные, как человеческий голос, передают приказания, и далеко слышны они сражающимся, внушая им отвагу и уверенность, внося порядок в момент замешательства.
Размахивая своими длинными мечами, бретонцы в белых туниках шумно устремляются в атаку.
Они уже засыпали ров и взяли приступом земляные укрепления. Но несколько раз суровая дисциплина неодолимого завоевателя отбрасывает их назад, и короткий меч римского солдата, защищенного широким щитом, производит страшную резню в рукопашной схватке. Однако осаждающие бросаются снова. Лагерь отбит и переполнен ими. Юный воин, исполненный боевого веселья, появляется там и сям, усыпая землю грудами врагов. Такие минуты стоят целых годов мирного существования. Вот наконец он достигает преториума.
Он почти подле орлов и безумно бросается к ним, чтобы торжественно поднять эти трофеи победы, но старик-центурион опрокидывает его к своим ногам. Товарищи уносят его, раненного, потерявшего сознание, истекающего кровью, но все еще держащего в зажатой руке древко римского штандарта. Они кладут его в фуру погоняют диких коней, и кони несутся галопом. Стук колес раздается в его ушах, когда они в беспорядке несутся по равнине. Затем…
Затем кроткая миссия исполнена. Голуби возвращаются к Прозерпине, и молодой, жизнерадостный, торжествующий победу бретонский воин пробуждается римским рабом.
Глава II
Под мраморным портиком
В самом деле, сон раба был нарушен стуком повозки, но как велика была разница между сценой, представившейся его отяжелевшим глазам, и теми картинами, какие проходили в его воображении, когда он находился в тенистом царстве сна!
Великолепный портик, поддерживаемый легкими колоннами из белого гладкого мрамора, защищал его от лучей утреннего солнца, уже распространявшего палящий зной, свойственный итальянскому климату. Гирлянды листьев и цветов представляли приятный контраст со снежной белизной величественных колонн, вокруг которых они обвивались, и гармонировали с нежной резьбой коринфских капителей. В больших и толстых каменных вазах в виде урн, расставленных через правильные промежутки по длинной линии, росли померанцы, мирты и другие густолиственные кусты, сильно отягченные цветами, и благодаря этому место казалось прелестным, уютным уголком. Прекрасные статуи стояли в нишах и высились в промежутках колоннады. Здесь мраморная Венера, в стыдливом сознании своей бесподобной красоты; там – великолепный Аполлон, лучезарный в своем божественном совершенстве. Рим не владел резцом с таким уменьем, как Греция, его наставница и мать искусств, но ничто из того, что может произвести искусство, создать гений или купить золото, не могло ускользнуть от руки, мощно держащей меч. И что удивительного в том, что шедевры и сокровища покоренных народов обогатили царственный город, владычествовавший миром? Там, где на ложе из искусно вырезанного дерева, покрывающего гору Гимет, лежал спящий раб, из ниши на него внимательно смотрела сова, высеченная до такой степени искусно, что ее перья, казалось, слегка раздувались от дыхания ветерка. Недаром за нее было заплачено столько золота, сколько хватило бы на покупку дюжины подобных ему рабов. Она была привезена из Афин, как образец художества скульптора, в своем религиозном рвении посвятившего ее Минерве. Утонченность, роскошь, даже излишество безраздельно царили всюду, начиная с самого входа в помещение римской матроны, и даже сама земля в портике, которой никогда не касалась ее нога, была заботливо и часто посыпаема песком, как будто она предназначалась для чего-то иного, а не для ног ее носильщиков и колес повозки.
Какая-то тишина или, скорее, какое-то торжественное спокойствие всегда царит около домов вельмож еще долго спустя после того, как люди низшего положения начнут суетиться, заботясь о своих делах или наслаждениях. Сегодняшний день, праздник рождения Валерии, был всегда свято соблюдаем, и теперь об этом говорили гирлянды, повешенные на колонны портика. Но как только этот красивый обряд был выполнен, молчание, казалось, снова воцарилось в доме, и принесший подарок от своего господина раб, сны которого мы описали, дошел до самых дверей и, не встретив слуг, сел в ожидании под приятной тенью. Истомленный зноем, он мог бы спать здесь до самого полдня, если бы его не разбудил стук колес повозки, явившийся странным продолжением его сна.
Остановившаяся под колоннадой повозка была не простой плебейской колымагой. Подъехав с бешеной скоростью, она порывисто остановилась, и запряженные в нее прекрасные кони загорячились и уперлись. Двухколесная повозка была сделана из прекрасно отполированного дерева – дикой смоковницы, с изящными инкрустациями из слоновой кости и золота. Спицы и ободки колес изображали виноградные листья и цветы, а на конце дышла, оси и хомута была в высшей степени тонко вырезана голова волка, того животного, которое, по историческим основаниям, всегда было мило воображению римлянина. Кроме возницы в повозке сидело только одно лицо, и благодаря такой незначительной тяжести она могла ехать с необычайной быстротой, в особенности когда в нее запряжены были такие четыре коня, как те, что в этот момент били копытами и гарцевали перед портиком дома Валерии. На шерсти молочной белизны резко обрисовывались их черные рты, а синеватый оттенок шерсти говорил об их чуткости и о восточном происхождении. Их шея и загривок были несколько толсты, и морда кругла, но широкая и длинная голова, маленькие дрожащие уши и растопыренные, налившиеся ноздри выдавали чистоту крови и говорили о быстром и долгом беге. Короткие, округленные крестцы, выпуклые мускулы, мясистые ноги и изящные копыта сулили силу и быстроту, отличающую самых благородных животных.
Роскошные бегуны были запряжены в ряд: средняя пара, почти так же, как в современном кабриолете, пристегнута к дышлу, шпильки которого были сделаны из золоченой стали, а две боковые лошади, приводившие повозку в движение посредством одного общего ремня, прикрепленного к обоим концам оси, могли свободно направлять свои движения куда угодно и сколько угодно брыкаться. И они, по-видимому, воспользовались своей свободой, как только было возможно.
Раб поднялся в ту минуту, когда одна из лошадей, встав на дыбы, прянула в сторону при виде неожиданного лица и, частью от страха, частью по дикости, громко фыркнула. Когда повозка проезжала мимо раба, ось задела его тунику, и возница, раздраженный беспокойством коней, или, может быть, просто, по нахальству, свойственному фавориту знатного человека, изо всей силы стегнул его своим хлыстом. Кровь закипела в бретонце от негодования, но с быстротой молнии его сильная рука предупредила удар и ремень закрутился за его ладонь. Он проворно вырвал оружие из рук кучера и уже готов был с лихвой отплатить ему за оскорбление, но остановился при виде невнушительной наружности своего оскорбителя.
– Я не сумею ударить девчонку! – презрительно крикнул раб, бросая хлыст внутрь повозки, к ногам пышно разодетого патриция, который, сидя в ней, забавлялся неудачей своего кучера с весельем, свойственным господину, потешающемуся над своим подчиненным.
– Славно сказано, ай да герой! – смеясь, воскликнул патриций и прибавил надменным и вместе с тем шутливым тоном: – А ей-ей, я много не поставил бы за того, с кем ты схватишься. Клянусь Юпитером, у тебя руки и плечи Антея. Чей ты, приятель, и что ты тут делаешь?
– Кабы я был на земле, я бы хлестнул его снова и на этот раз поудачнее! – вставил пришедший в азарт кучер, красивый юноша лет шестнадцати. Длинные, развевающиеся по ветру волосы его и богатый ярко-красный плащ выдавали в нем любимого и избалованного служителя. – Смирно, Сципион! Стой, Югурта!.. Ну, теперь лошади будут брыкаться по крайней мере час, повидавши такую отвратительную рожу.
– По-моему, Автомедон, тебе лучше оставить его в покое, – заметил господин, смеясь во все горло над досадой, написанной на лице его любимца. – Я бы советовал тебе для твоей же пользы поскорей удрать от человека с такой пастью, все равно как от быка, у которого на рогах клок сена. Ну разве ты не видишь, мальчуган, что он тебя проглотит за один раз? Только сумасшедший будет драться без уверенности, что ему удастся поколотить противника, не размозжив своих кулаков! Но что ты тут делаешь, приятель? – повторил он, снова обращаясь к рабу, который стоял, меряя допросчика безбоязненным, хотя и почтительным взором.