Глава I

В царстве снов

Черные и суровые, в своей сибиллической красоте, хмурятся брови царицы ада[1]. Милы сердцу ее пышность и могущество, необъятное величие и ужасный блеск подземного мира. Мила ей надменность ее неумолимого супруга и неизмеримая царственная власть, управляющая бессмертными судьбами душ. Но милее всего этого, милее даже блестящей короны, величественного скипетра и трона из массивного золота, те воспоминания, которые, как блестящие солнечные лучи, сверкают в этой области мрачного величия и словно освежают ее утомленный ум, подобно нежному ветерку, веющему из земных царств. Она не забыла, да и не может забыть, ни покрытых росой цветов, ни благоухания роскошной сицилийской флоры, ни сверкающего моря, ни летних туманов, ни золотистой жатвы, колосящейся и шумящей в этом саду, в этой житнице мира.

При этих воспоминаниях печальная улыбка озаряет ее надменное лицо. Суровая красота царицы как бы смягчается под этим лучом, и на минуту дочь Цереры становится смеющимся с самого раннего детства ребенком.

Так открывается дверь из слоновой кости, и нежные голуби на своих белоснежных крыльях летят через мрак, неся утомленному, разбитому и покинутому человеку успокоение и усладу Вот сновидения, принесенные птицами мира уснувшему рабу с целью возбудить его упавшую энергию.

Лесной отшельник наконец загнан. Продолжительна и трудна была охота по разным лесам, где звучно звенит эхо, по лужайкам, залитым солнцем, по перелескам и долинам, утесам и пещерам, через кипящие ручьи и глубокие, топкие и гнилые болота. Без устали и жалости загоняли его огромные дикие собаки, и вот наконец он прижался к пню старого дуба, решившись, как настоящий сын бретонской пустыни, дорого продать свою жизнь и отчаянно бороться до последнего издыхания.

Маленькие глаза его сверкают, как пылающие угли, грубая щетина стоит дыбом на огромном черном теле. Он мечется и брызжет около себя белой пеной и своими изогнутыми острыми клыками грозит то одному, то другому из своих многочисленных врагов, которые воют и скачут возле него.

– Ату! – кричит охотник, подбегая к нему с короткой и широкой рогатиной в руке. Измученный недавним бегом по диким лесам, он тяжело дышит, но его сердце радостно бьется в груди и кровь кипит в артериях. Он полон тем суровым чувством торжества, какое известно только фанатикам охоты.

Одна собака уже отброшена прочь, раздробленная и растерзанная от пасти до живота, но другая вцепилась зверю в горло, и в то же время блестящее стальное острие, занесенное молодой и мощной рукой, прошло сзади его шеи и пронзило грудь. Рукоятка рогатины ломается в тот момент, когда огромная масса медленно наваливается на него собственной тяжестью, и вепрь издыхает на этом дереве, нежном и шелковистом, как бархат, как эта редкостная зелень, встречающаяся только в Бретани…

Сновидение меняется. Вепрь исчез, и леса сменились роскошной, смеющейся долиной. Мирно пасутся бесчисленные стада косматого скота, подставляющего под ветерок свои рогатые головы, и стада баранов покрывают зеленые волнообразные пастбища, вдающиеся в море. Чайка распахивает свои белые крылья и уносится в синее небо. В воздухе слышится жужжание насекомых, лай собак, мычание коров, женский смех и тому подобный шум, говорящий о мире, довольстве и счастье. Подле матери играет ребенок с благородным, милым лицом, золотистыми кудрями и смелыми голубыми глазами. Тело его дышит здоровьем, движенья быстры, он полон любви, привык повелевать и приказывать. Его мать – женщина высокого роста, с прекрасным, но печальным лицом – пристально смотрит на океан. Кажется, что она нечувствительна к ласкам ребенка, с любовью целующего ее белую руку, охваченную его обеими ручонками. Величественный стан ее облечен в белоснежную, ниспадающую до земли тунику, и золотые массивные браслеты украшают ее руки и ноги. Минутами она с любовью смотрит на ребенка, но всякий раз как глаза ее обращаются к морю, лицо ее принимает все то же озабоченное выражение. Не недавняя печаль светится в этом пристальном взоре, еще того меньше – нетерпение, гнев или неудовольствие. Она вся – олицетворение одного чувства воспоминания, воспоминания нежного, всепоглощающего и непреодолимого, без проблеска надежды, но и без тени раскаяния. У одних из ворот форума есть статуя Мнемозины, на мраморном челе которой запечатлено то же гнетущее бремя мыслей. На нежных чертах этой статуи, отмеченных той грустной красотой, какую так любил афинский резец, лежит то же скорбное и безнадежное выражение. Где бретонский ребенок мог видеть это художественное наследие Греции, украшающее царственную столицу? А между тем об этой статуе думает он, глядя на лицо своей матери.

Но вот по телу этой прекрасной и величественной женщины пробегает дрожь. Она расправляет складки своей туники, берет ребенка на руки, прижимает его головку к своей груди и покрывает ее складками одежды, так как поднимается сырой, холодный ветер, и атмосфера насыщается туманом, сквозь который видны лишь бесформенные силуэты окрестных предметов. Житейский шум уступает место безмолвию необъятной, мрачной долины…

Ребенок и его мать исчезли. Вместо них выступает сильный и высокий юноша, только что вступающий в мужественный возраст, с теми же голубыми глазами и с тем же отважным лицом. Еще только в первый раз надел он на себя оружие воина. Он видел настоящие битвы, бесстрашно встречался с неудержимо надвигающимися легионами и, полагаясь только на свою природную силу, боролся с отвагой, тактикой и дисциплиной Рима. Теперь он подпоясал меч, взял каску и щит и не без юношеской гордости встал в ряды воинов, окружающих то священное место, где друиды совершают свои торжественные и таинственные обряды.

Туман становится гуще; он колышется по равнине неопределенными волнами, и чудится, что отвесные камни, замыкающие таинственный круг, приходят в какое-то фантастическое движение. По-видимому, еще никогда рука человека не касалась этих величественных гранитных глыб, серых, грубых и покрытых мохом, которые поднимаются кверху, неизменные и грозные, как истинные образы вечности. Они неопределенны и мрачны, как тот культ, которому они являются защитой, грубы и суровы, как беспощадная вера в жертву, мщение и гекатомбу, исповедуемая под их сенью. Монотонное, дикое пение доносится по ветру, и через морской туман в ограду вступает длинная процессия жрецов в белых одеждах. Вид их мрачен и зловещ; они высоки ростом, мощны телом, и их длинные белые бороды, заплетенные прядями, развеваются по ветру. На голове каждого из них дубовый венок, в руках жезл, украшенный плющом. Ребенок не может удержаться от крика удивления. Его мысли нечестивы и слова кощунственны. Пение поднимается все выше и выше, и круг суживается. Жрецы в белых одеждах вводят его в самую середину таинственного места, и – о, ужас! – мощная рука заносит над ним жертвенный нож, уже обнаженный и наточенный. Юный воин силится бежать, но ноги отказываются повиноваться ему и руки опускаются в бессилии. Он кажется окаменевшим. Безотчетный ужас охватывает его. Ему чудится, что и сам он превращается в одну из этих гранитных глыб, которые останутся неподвижными навеки. Сердце останавливается в его груди, и превращение готово совершиться, как вдруг боевой взрыв труб прерывает очарование, юноша размахивает рогатиной над своей головой и радостно пробуждается, полный счастья при сознании, что он еще жив и может двигаться.