— Вот ведь уродище-то… — пробормотал кто-то за моей спиной. — Тьфу! Смотреть противно.

Вид из-за чужих спин и правда открывался весьма… своеобразный. Больше всего тварь в клетке напоминала гориллу. Только ростом метра этак в три, тощую и вместо обычной шерсти покрытую длинной жиденькой порослью непонятного цвета — то ли темно-коричневого, то ли вообще зеленого. Будто какому-то безумному демиургу вдруг захотелось взять что-то вроде примата, вытянуть втрое по вертикали, а в довершение еще и засунуть в не по размеру подобранный костюм «гилли» — лохматый камуфляж, в котором обычно щеголяют снайпера из спецуры.

Да и морда твари напоминала не обезьянью, а скорее… В общем, подходящего сравнения я придумать так и не смог. Здоровенный уродец зачем-то отрастил некое подобие кустистых бровей, бороды и усов. А самым жутким лично для меня оказалось сходство с человеческими чертами: в некоторых ракурсах узник Апраксина двора напоминал этакого дедушку — испуганного, старенького и беспомощного.

Впрочем, стоило ему сверкнуть желтыми глазами и распахнуть пасть, огрызаясь на назойливую детвору — любые крохи сопереживания тут же улетучились, будто их и вовсе не было: не может тварь с такими зубами оказаться добренькой, никак не может. Да и питается, поди, строго определенным образом.

К примеру — вот теми самыми пацанятами, которые как раз швырялись в него камнями.

— Не будите лихо… пока тихо, — пробормотал я и, повернувшись к остальным, уточнил: — А это что за чудо-юдо?

— Леший. — Петропавловский сдвинул кепку на затылок. — Я сам такого только раз видел, в том году на Сенной площади. Его георгиевцы из пулемета с собора сбивали — шуму было…

Значит, все-таки не «местный» — вылез из Прорыва. И попался не суровым вояками с капелланами, а кому-то, кто догадался показывать такую страхолюдину за деньги. Или вовсе продавал. Состоятельным любителям экзотики, владельцам личных зоопарков… или ученым — на какие-нибудь опыты.

Судя по всему, Леший занимал в иерархии гостей из других измерений место между рядовыми Упырями и какой-нибудь Жабой. И встречался нечасто — раз уж почтенная публика валила поглазеть на него чуть ли не со всех концов Апраксина двора… И вряд ли все они вспомнили старое, как сам мир, правило: рядом случилось что занятное? — следи за кошельком.

Карманник не дремлет.

Оглядевшись по сторонам, я увидел неприметного паренька лет двенадцати в замызганной одежде и натянутом по самый нос головном уборе. Он то ли донашивал картуз за старшим братом, то ли зачем-то пытался скрыть лицо. Само по себе это могло и вовсе ничего не значить, но когда мелкий засранец будто бы невзначай толкнул Фурсова, пробираясь через толпу…

— Ай! Пусти! Пусти!

— А ну не дергайся! — Я чуть сильнее стиснул пальцами худенькое запястье. — Давай показывай, чего взял.

— Я ничего… ой!

Воришка попытался вырвать или заехать мне по голени сапогом, но силы все-таки оказались неравны: раздался писк, и грязный кулачок разжался.

Такой шкет — а уже… туда же. Достойная смена растет каторжанам.

— Ничего, говоришь? — Я отобрал «трофейный» гривенник — больше у Фурсова в кармане, похоже, не имелось. — А это?

— Это я нашел! Тут внизу валялось… — Воришка захныкал, шмыгнул носом — и вдруг заревел на весь Апраксин двор: — Пусти, дя-я-я-яденька!

Мог бы даже позвать на помощь — но, видимо, не рискнул: слишком уж хорошо публика на рынке знала местную уголовную братию. Начинающие «щипачи» наверняка орудовали чуть ли не на каждом углу, и заступаться за незадачливого карманника не стал бы никто. Большая часть публики и вовсе не обращала на скандал внимания и продолжала глазеть на Лешего.

Но дрожащие губы в комплекте с льющимися по щекам крокодиловыми слезами все-таки сделали свое дело: неравнодушные граждане (и особенно гражданки) начали оборачиваться и поглядывать на меня. Не то, чтобы с осуждением, но…