Да, только он, Такса, со временем стал глух к чарам Герды. Доказательство тому – равнодушие, с которым он сейчас слушал болтовню Андре: тот рассказывал, что даже в самые тяжелые времена в Берлине ему не приходило в голову выживать при помощи удочки («А если бы полицейский потребовал с меня лицензию? Быть выдворенным из Германии за рыбу, которая, может, и не клюнет! Ведь там у вас всё
– Всё лучше, чем воровать, сказали мы себе. Нас уже знала половина парижских ажанов, не говоря уже о торговцах. Мы пошли за площадь Республики – пока дойдешь, голова закружится от голода – и тут заметили людей, рыбачивших на канале Сен-Мартен и в Сене. По сравнению с ней Дунай показался бы чистейшей рекой. «Давай не будем», – сказал Чики и начал перечислять аргументы, начав с отсутствия снасти. Но мы все‑таки одолжили удочку и устроились на набережной Турнель: продрогли до костей, но выловили двух маленьких крепких рыбок. Но не настолько маленьких, чтобы подзадорить нас ловить и дальше. Будь они чуть побольше, нам бы хватило по одной каждому на ужин. Пришлось воспользоваться стратегией, отработанной еще в магазинах. Я заговаривал зубы рыбаку, у которого был самый большой улов, и, пока он увлеченно делился советами, Чики подменил его рыб на наших. В гостиницу мы вернулись довольные, но тут обнаружилось, что у нас не осталось ни капли масла. Хорошо, что у нас в соседях один пижон: нетрудно догадаться, что он делает в этой отвратительной дыре в Шестом округе. Он выдал нам банку бриллиантина, добрая душа. Так мы зажарили рыбу и съели. От нее воняло духами и тиной: и не поймешь, что из этого тошнотворнее. Мораль сей басни? Больше никогда!
– Но ты сорвался и взялся за старое… только здесь не у кого подменить рыбу.
– Да хоть бы одной рыбешкой полакомиться, лишь бы соизволила попасться!
В ответ Герда чмокает его в губы, и Андре, на свой страх и риск, растягивает поцелуй как можно дольше. Удочка снова в его руках, дрожит, изгибается в сторону обрыва. Но даже когда он отрывается от губ Герды, чтобы следить за удочкой, все равно смотрит на нее, а не на море.
– Ты мне веришь? Веришь, что я съел рыбу на бриллиантине, а не просто «
Герда, рассмеявшись, треплет ему волосы:
– Чего ты хочешь от моей жизни, Андре?
– Не знаю. Поклянись, что веришь мне.
Мгновение зыбкой тишины: волны ударяются и разбиваются о скалы, слышится тихое потрескивание – наверное, ящерицы и насекомые шелестят в хрупкой сухой траве, а может, это только ветер, легкий бриз.
– Клянусь, – шепчет Герда и закрывает глаза.
Такса ошарашен. Фридман застыл, как на фотоснимке, глаза слишком вытаращены, чтобы наполниться слезами.
«Сейчас она тоже откроет глаза и расхохочется», – думает Вилли, сглатывая. Но нет.
Маленькая Герда – купальник-морячка, почти незаметная из‑за полосок маленькая грудь, плотно сомкнутые веки, поджатые губы, – она похожа на ребенка, которого и пальцем не тронь.
Андре тихо шепчет что‑то по‑венгерски.
– Что-что?
– Ничего.
– Ну, так нечестно!
Герда, пристально на него глядя, с ясным спокойствием повторяет слово.