Немцы вывезли молодых местных жителей из Чудского Бора и соседних деревень в Прибалтику, чтобы они тут не путались под ногами и не мешали наступать на Ленинград. В Латвии подростков и взрослых женщин из Ленинградской области заставили работать у хозяев за хлеб насущный. У Веры всегда были способности к языкам — и к русскому, и к немецкому, и она до сих пор, когда ей больше 90, может вспомнить некоторые латышские слова. Чтобы не говорить о неприятном — что их, гордых Свободиных (!), куда-то насильно вывезли, что заставляли работать в условиях несвободы, — мать Селезнёва, и о том свидетельствует диктофонная запись, немедленно переходит в мыслях на проблемы любимого сына и этими своими лингвистическими способностями даже объясняет выбор им профессии: «Он хотел быть пограничником, но по состоянию здоровья не подошел. И тогда поступил на факультет журналистики Ленинградского университета. Может, это мои гены — когда я в школе училась, у меня русский и литература были любимые предметы».
Однако литература литературой, а учиться после освобождения и возвращения на родную землю Вера по стопам отца пошла в торгово-кооперативную школу, после окончания которой ее направили по распределению товароведом в бывший финский город Выборг.
Выборг отошел к СССР согласно Московскому мирному договору между СССР и Финляндией, который был заключен еще в марте 1940 года после завершения советско-финской, или Зимней, как предпочитают называть ее финские историки, войны. Потом финны стали союзниками фашистской Германии во Второй мировой войне, дошли до Онежского озера, оккупировали часть Советской Карелии, организовали там концлагеря…
А еще был случай, уже позитивного характера, когда благодаря счастливой случайности, а если точнее — внезапной доброй воле одного финского летчика, не увидевшего следов пребывания партизан на островах посреди Онежского озера, не были разбомблены знаменитые деревянные памятники острова Кижи. Люди всегда могут оставаться людьми, только не всегда этого хотят.
После победы СССР во Второй мировой войне Московский договор 1940 года был признан действующим.
Как впоследствии оказалось, двадцатилетняя девушка-товаровед Вера Свободина ехала в Выборг, на советско-финскую границу, где было, естественно, много пограничников, навстречу своей женской судьбе.
О несчастных женских судьбах в послевоенном СССР, трагическом одиночестве женщины, которая в силу исторических обстоятельств не может найти себе мужа, у нас хорошо известно. Ну что прикажете делать, воля ваша, с широко известным, любого нормального человека шокирующим фактом: из мобилизованных на фронт советских мужчин 1922 года рождения в живых осталось только 3 процента. С кем было девчонкам идти в загс?
Но хорошенькой и умненькой Вере повезло.
— Если бы вы видели, какие у меня были кавалеры — офицеры! — вспоминала она спустя семь десятилетий. — Помню, зимой они служили в белых шубах, такие красивые, солидные. Там, на границе, девушек почти и не было. Была я, две учительницы и еще какие-то девочки вологодские с интересным говором. Клуб работал, и мы туда все ходили. У меня были хорошие густые волосы, я локоны делала. Был у меня красный беретик, как сейчас помню, и муфточка. Это было модно тогда — муфты, чтобы руки прятать, вместо рукавичек. И вот мы придем в клуб, а там танцы, музыка, военные. И этот Селезнёв Николай Степанович сразу как-то меня взял на цель! Он старший был, но не офицер. Не давал мне прохода. Рядом, на станции, работал инженер, майор железнодорожных войск по имени Николай Иванович, дальний-дальний наш родственник. Когда до него дошло, что за мной очень активно ухаживает Селезнёв, он вызвал моего папу.
А папа ведь был инвалид, без ноги, да еще и работал, и поэтому приехал не сразу. Папа приехал, а я уже замужем. Николай Степанович Селезнёв пришел однажды, еще до приезда папы, ко мне вечером и стал просить меня выйти за него замуж: «Мы с тобой запишемся, и это будет только официально, а то меня, если я один, отправят на лесозаготовки…» И я по своей простоте, по доверчивости пожалела его, поверила ему. Ну, а когда уже зарегистрировали нас, он заявил, что всё, ты теперь моя… Папа приехал — стал его уговаривать: «Война только что кончилась, у нас такая разруха, ей надо еще учиться — куда замуж выходить в такое время трудное!» Муж папе нагрубил, и уехал мой папка со слезами. Муж уговаривал меня ехать на Северный Урал, к родителям: «Ой, там так хорошо, Уральские горы…» Так решилась моя судьба.
Когда молодожены Селезнёвы приехали на Северный Урал, они увидели большой-пребольшой металлургический завод и современные дома, где жили рабочие того завода. Но на их улице стояли только бараки со спецпереселенцами, которых и Вера, и соседи называли ссыльными, как революционеров: Ленина, Сталина, Свердлова, Дзержинского — тех, кто на долгие годы стали супергероями для всех советских пионеров и школьников и примером для подражания. «Ссыльный» звучало куда более гордо, чем спецпереселенец.
В одном из этих бараков уже более пятнадцати лет жили родители Николая. Их, благополучных крестьян, как они сообщили Вере, выслали туда во время коллективизации с Волги, из Куйбышевской области. Но о политике в семье старались не говорить, тем более что невестка вскоре обнаружила, что ждет ребенка.
У Веры, женщины изящной и маленькой ростом, мальчик родился крупным, в отца. Сначала хотели назвать его Валерием, а потом Вера подумала: «Почему Валерием, если мне всегда нравилось имя Геннадий?» Она настояла на своем, что ей весьма свойственно. Потом и окрестили мальчика Геннадием в церкви там же, в Серове.
Вера умела создавать уют всюду, где появлялась. Свекровь, а теперь уже бабушка Анисья, не могла нарадоваться на невестку. Расторопная, умелая, чистоплотная, та всё делала быстро и ловко. И вкусный обед сварить, и постирать, и пол вымыть до блеска… По вечерам в темноватой барачной комнате пахло смолой от бревен, чистым бельем и раскаленным утюгом, внутри которого, если откроешь крышку, светились горячие алые угли. За окном, когда выглядывала луна, серебрился и колол глаза ясными лучиками чистый снег. Хорошо!
Было бы хорошо или хотя бы сносно, если бы в этой комнате между молодыми супругами царил мир. Но этот тонкий мир треснул. Ребенок — самое главное оправдание скоропалительному браку Веры — ворковал в своей колыбели и пока не подозревал о неладах между папой и мамой. Конечно, это дело житейское, испокон веку известное, — временный разлад между супругами, когда жена родила, боготворит новорожденного и только его одного, и с некоторой враждебностью взирает на мужа. Мудрый муж поймет, подождет, улыбнется, успокоит. Но с Вериным мужем было что-то не так.
Николай устроился на работу, нашел старых друзей, завел новых. Послевоенные годы — не лучшее время для самосовершенствования. Заходили в магазин, шли к кому-нибудь домой, летом на окраину, в рощу, вспоминали скудные радости тяжелого надеждинского детства, потом — кто где воевал, потом друзей.
Эти застольные, ранившие сердце, с разными именами погибших друзей и соседей беседы велись тогда быстро повзрослевшими на войне мужчинами по всей Руси великой и по всем республикам большого Союза. Николай приходил домой расстроенный, а иногда и злой на весь мир. Это было так непохоже на родную семью Веры! Она пыталась возражать.
Между тем сын рос и начинал прислушиваться к разговорам родителей. Пытался что-то понять, а главное, помирить маму и папу — он с детства был миротворцем. Вера чудом выдержала года два или даже три и решила: хватит.
И вот однажды мужа отправили в командировку. Нужный момент настал. Вера заранее и тайно собрала кое-какие вещи, еду на дорогу, надела на сына зелененькое пальтишко с капюшончиком и вышла якобы погулять с ребенком, а сама — прямиком на вокзал.
— Я как сейчас помню тот зелененький капюшон, там еще одна женщина помогла мне усадить Гену в вагон, я передала его ей в руки на входе, а потом и сама вскочила. Мы садимся, я оглянулась, вернее, выглянула тайком из-за двери тамбура, а он бежит по платформе, в окна поезда заглядывает.