В Архангельске мы купались в Белом море, играли в волейбол, ходили на лыжах, собирали бруснику, морошку и грузди. Год состоял из праздников – государственных, религиозных, а также больших религиозных, то есть дней рождений. Теща Вера Игоревна следила за тем, чтобы все были в поле зрения и ощущали себя комфортно, в соответствии с отведенными им ролями. Она придумывала развлечения, не настаивая на обязательном участии, но вовлекая всех неумолимо. Разговоры за столом иногда становились по-крестьянски грубыми, и тогда тесть с напускной строгостью напоминал о правилах приличия, а теща называла его фарисеем.
Одно время Настя часто ругалась с матерью, которая не разделяла ее стремлений открыть новый уникальный логопедический центр. Я, напротив, идею поддерживал. Мы собирались развернуться в небоскребе, который должны были построить во дворе нашей пятиэтажки. Но после того, как застройщик проворовался, подростковый протест Насти стал как-то сам собой сходить на нет. Она устроилась в обычную поликлинику и, кажется, обрела гармонию.
В двадцать девять настало время остепеняться, дальше, как мне было сказано, «так продолжаться не может». Я согласился, стараясь не думать о последствиях. Свадьбу сыграли в ресторане-замке «Монарх», с колоннами, коваными люстрами и тюлем, свисающим с потолка. Все было как всегда: теща рассказывала анекдоты, тесть делал ей замечания.
После окончания академии я поступил в аспирантуру и планировал развиваться дальше. Моя научная деятельность протекала в лаборатории Маргариты Ивановны Тереховой, профессора, с которой у меня сразу установились близкие отношения. Я заинтересовался ее исследованиями в области технологии печати органических тканей, с которыми она носилась, не находя ни в ком сочувствия. Всем тема казалась фантастической, а меня как раз это и заводило. С усердием принявшись за дело, я проявил способности, и Терехова меня чуть ли не усыновила.
Мы держали дело в секрете, пока она не позвонила и не предложила взять лаборантку. «Хорошая девочка, Миша, тебе же нужна помощница, посмотри на нее». Сказано это было слишком трагическим тоном, наталкивающим на мысль о том, что научная руководительница, понимая неотвратимость законов природы, отрывает меня от груди и приносит себя в жертву. Так я познакомился с Машей.
Чтобы разгрузить себя для интеллектуальной деятельности, обучил ее некоторым прикладным вещам: вскрывать картриджи и доставать необходимые микродетали, работать с деками и приводами, держать связь с НИИ и медицинскими центрами. Мы собирали принтер из деталей, используемых в разных отраслях: от космической до комбикормовой. Это было прелестное восемнадцатилетнее создание, в котором я узнавал раннего себя. Та же болезненная стыдливость, та же невидимая вуаль, опускание ресниц, трепетная робость нераспустившегося бутона, затерянное озеро небесной чистоты. Немудрено, что однажды наши профессиональные отношения соскользнули в личную плоскость.
Вскоре я достиг неожиданных и невероятных успехов. Впервые удалось напечатать цыпленка, использовав не объемную модель на клеточной основе, а ДНК. В тот день я напился, а наутро репринт сдох. Помню, что именно тогда Маша решила предъявить на меня права. Казалось, я с самого начала дал понять: наши отношения не предполагают никаких обязательств. Девочка в тепле созрела быстрее, чем можно было предполагать, и, превратившись в женщину, взялась оттачивать характер на преподавателе. В рукавах у нее оказалось полно козырей, спор перекидывался с частных на научные вопросы. Со всех сторон мне теперь грозила опасность. Я не мог избавиться от Марии, потому что она слишком много знала. В Архангельске ждала беременная Настя. И все это надо было скрывать от удушливой Тереховой. Наверно, тогда у меня и созрел план, хотя, может быть, и раньше.
Если упрощать, разработанная нами с Маргаритой Ивановной технология совмещала преимущества клонирования и биопечати, позволяя получать идентичную оригиналу копию за считаные дни. В академии, кроме Маши, никто об экспериментах не знал. Терехова призывала покинуть страну, запатентовать изобретение за границей и «ни о чем не думать до конца своих дней». Несмотря на все свои командировки, она оставалась глубоко советским романтиком.
Рождение Мити неминуемо разрушило бы мои планы. Жена все чаще обвиняла меня в том, что я не принимаю достаточного участия в жизни, «отсутствую», как в физическом, так и в психологическом смысле. Я-то знал, что моя тайная цель оправдывает любые средства.
Мне хотелось увидеть сына, чтобы понять, какие чувства вызывает появления наследника дезоксирибонуклеиновой кислоты. Встреча произошла уже перед детской кроваткой, поскольку я по уважительным причинам опоздал к родам. Из праздничного кулька спокойно и сыто взирало нечто, дававшее понять, что я к нему больше отношения не имею.
Помню неожиданный разговор о будущем сына, состоявшийся вскоре после его рождения. Тесть считал, что мальчику нужно учиться работать руками. Я предлагал сделать упор на самостоятельности, чтении и дисциплине и убеждал в том, что лучшее образование в Германии. «Там же одни педерасты», – пошутил шурин. Это была обычная выходка в стиле тещи. Петр Ефимович в такие секунды делал «фарисейское» замечание, однако на сей раз он за меня не вступился. Я стал спорить, сильно завелся и тут вдруг заметил, что за столом повисло молчание, все сидели, уткнувшись в тарелки. Позже пришел к выводу, что в глазах родственников попытался разрушить главное – семейную грибницу, источник единого на всех сознания.
Сложно сказать, оттеснили ли меня от процесса, или я вышел из него в одностороннем порядке. Для самооправдания мной была выбрана следующая формулировка: не способен оставаться с Настей в плебейской атмосфере ее дома. На первый план выступили непреодолимые трещины в жизненных установках.
Попытка напечатать собственную копию казалась обреченной, однако я решил попробовать поставить эксперимент на себе. С Машей приходилось осторожничать. Я предвидел, какая катастрофа могла бы разразиться, случись между нами серьезный конфликт. Сейчас без нее мне уже было не справиться. Эксперимент входил в финальную стадию. Предстояла поездка в Мюнхен, где находилась единственная в мире система Нано-КТ, с помощью которой я должен был получить томографию своих тканей необходимого разрешения, чтобы создать модель для 3D-печати.
В том, что моя деятельность представляет мировой интерес, у меня никогда не было сомнений. Уверенность основывалась не только на абстрактном эмоциональном восхищении Тереховой, но и на тех практических результатах, которых удалось достичь. Кто в теме, понимает, сколько усилий нужно приложить, чтобы напечатать даже дохлого цыпленка! Однако меня интересовали гораздо более амбициозные задачи. Победа, на которую я рассчитывал, должна была быть оглушительной.
Несмотря на твердую решимость отказаться от любого места в Мюнхенском техническом университете, какое бы мне ни предложили, поскольку делить лавры со старательными рабочими лошадками от науки не хотелось, в Германию я ехал с тайным волнением. Все-таки встреча с коллегами, представителями одного из ведущих мировых научных центров, их одобрение, много значили для истосковавшегося по признанию одиночки. Однако Мюнхен обдал холодком, и, боюсь, обида, вызванная таким приемом, жива во мне до сих пор.
Я не обсуждал поездку с Тереховой – мы договорились, что мне не нужно ежемесячно оправдываться за расходование гранта, то есть отчет потребуется только по окончании значимой фазы работы. Поэтому я свободно распоряжался деньгами, на которые снял скромный номер в четырехзвездочной гостинице «Кортярд Мюних Гархинг» в двух шагах от Мюнхенской школы биоинжениринга. Едва покачиваясь в скоростном комфортном поезде, летящем над мягкими баварскими холмами, глядя то на аккуратные городишки с черепичными крышами, выглядывающие крепкими боровиками из-под зеленушки, то на господина в костюме, чье лицо, украшенное благородной резьбой морщин, было красиво освещено голубым светом ноутбука, я испытал настоящее блаженство. Жить в недрах такого покоя – неужели может быть что-то лучше для человека умственного труда?
Мои ощущения подтвердились, когда я приехал в городок Гархинг на берегу речки Изар с ее волнистыми, как и все тут, изгибами. Еще не заходя в гостиницу, я решил взглянуть на университет и был поражен: стеклянное невысокое здание с округлыми стенами идеально вписывалось в ландшафт, намекая на то, что гармония личной и научной жизни возможна, как и гармония человека и природы. В развитых странах работать уже давно принято без надрыва, не упираясь в бороду бога непокорной головой и не корпя червем в пыли разобранных картриджей. В здании было непозволительно светло, где-то раздавался чистый, как горный ручеек смех, и первое, что я увидел, был сам профессор Франц Пфайффер, скатившийся по одной из двух длинных тоннельных труб, спускавшихся с верхних этажей в самый центр просторного холла. Как ни в чем не бывало, он встал, отряхнулся и упорхнул в толпу студентов, облепивших стеклянную дверь в недра университета. Я прекрасно знал этого человека, он был одним из главных специалистов в области сверхточной рентгеновской томографии, мы с Маргаритой Ивановной переводили его труды, собственно, к нему я и приехал.
Все еще под впечатлением от встречи, я заселился в гостиницу, как бы продолжавшую тему научного ренессанса. Это было здание, выдержанное в очаровательном светло-бежевом хай-теке, с комнатой, отделанной деревом, письменным столом для работы и дубовой кроватью, над которой металлическая зеркальная панель с неизвестными научными формулами олицетворяла почтение к людям, отвечающим за прогресс.
На следующее утро, плотно позавтракав с фужером шампанского среди чинных платиновых голов, я отправился через дорогу, чтобы назначить встречу с профессором Пфайффером. С собой у меня были не только образцы собственных клеток, но и кое-какие чертежи.
Франц оказался чрезвычайно прост в общении, даже слишком для кумира, о встрече с которым я столько бредил. Мы пили кофе в университетской столовой, он куда-то бежал в своем нежно-салатовом заляпанном джемпере, согласившись уделить мне всего пятнадцать минут, и вот теперь, глотая американо и обсыпаясь крошками кукиса, быстро просматривал мои бумаги. «Зис из интрестинг, бат фор аз итс олреди комплитед стейдж, – произнес мой моложавый ровесник, улыбаясь беззаботной улыбкой счастливого состоявшегося человека. – Бат сэнк ю, энд иф ю вонт, ю куд джоин ауа тим, энд энтер ТУМ! Ду ю нид эни информэйшн он зэт?» – «Ноу», – сказал я, потому что прекрасно знал условия поступления, то есть многочисленные экзамены, которые надо сдать, чтобы быть абсорбированным их системой. «Гуд. – Пфайффер похлопал меня по плечу. – Май плэжа». Вот, собственно, и все. Я остался один среди толпы щебечущих индусских детей и тут увидел себя со стороны: мрачного русского в светлом плаще и шляпе, героя старого советского фильма про разведчиков. Быстро собрав чертежи, я отправился обратно в номер, где провел сутки и даже не вышел к завтраку.