Поцелуй

…В то жаркое лето в Кадакесе Гала чувствовала себя необыкновенно помолодевшей и посвежевшей. Такой красивой она никогда еще не была — стройная, сильная, загоревшая, Гала вызывала восторг обожания у Дали, который сходил с ума от любви к ней. «Тело Гала, — говорил ослепленный любовью художник, — мне казалось сделанным из божественной плоти цвета золотистого муската». Он называл ее «моя оливка». Изысканная парижанка, столичная штучка с модной прической каре на подвитых волосах, привыкшая к роскоши и комфорту, сменила свои элегантные наряды и туфли на высоких каблуках на простые шорты, рубашку и сандалии. Она перестала делать маникюр, и ее ногти, обычно накрашенные красным лаком, выделялись своим натуральным светлым тоном на сильно загоревших руках. Ее густые черные волосы, в которые она втирала оливковое масло, естественные, без завивки, свободно развевались на ветру. Гала стала похожей на местную жительницу, жену рыбака, настолько ловко она управлялась с лодкой, подаренной ей Дали. Ноги, постройневшие от плавания и долгой ходьбы, приобрели еще более красивые очертания.

Кроме Гала, Дали не видел никого вокруг. «Ее мимолетные движения, жесты, ее выразительность — это все равно что вторая Новая Симфония: выдает архитектонические контуры совершенной души, кристаллизующиеся в благодати самого тела, в аромате кожи, в сверкающей морской пене ее жизни. Выражая изысканное дыхание чувств, пластика и выразительность материализуются в безукоризненной архитектуре из плоти и крови», — писал художник.

Взбираясь по тропинке над морем, Дали впервые решился поцеловать Гала. «Я поцеловал ее приоткрывшиеся губы, — описывал это событие художник в своем дневнике. — Я никогда еще так не целовался, так глубоко, и не думал, что такое может быть. Все мои эротические „Парсифали“ пробудились от толчков желания в так долго подавляемом теле. Этот первый поцелуй, в котором столкнулись наши зубы и сплелись наши языки, был лишь началом голода, который побуждал нас вкушать и поедать из глубины самих себя. Так я пожирал ее рот, кровь которого смешалась с моей кровью. Я исчезал в этом бесконечном поцелуе, который разверзся подо мной как бездна водоворота, в который меня затягивало преступление и который, я чувствовал, грозил проглотить меня»…

Гала выбирает Дали

Ко времени встречи с Дали союз Гала с Полем Элюаром исчерпал себя, во всяком случае, со стороны Гала, которую их брак перестал удовлетворять. Она не поспевала за сексуальным воображением поэта, пресытилась свободой, которую он ей предоставлял, устала от тройственного союза с Максом Эрнстом, навязанного Полем. Многочисленные короткие романы, которые Поль поощрял, не оставляли следа в душе Гала и не придавали ей новых сил. Гала не разделяла фантазий Поля, подразумевавших необходимость делиться любовью с кем-то еще. Она чувствовала себя разочарованной и усталой женщиной. История монотонного брака, в который превратилась ее жизнь с Полем, подходила к концу. Ей необходимо было что-то новое, но на самом деле хорошо забытое старое: брак с одним мужчиной. Но не с простым, а с творческой личностью с задатками гения, которому она бы посвящала всю себя и самозабвенно ему служила. Ей была нужна новая глина для лепки, чтобы почувствовать себя в своей лучшей роли, которая ей так удавалась по жизни. Но, с другой стороны, брак Гала и Поля был прочным, устоявшимся. Гала была всем обеспечена, если не сказать, что купалась в роскоши. К ее услугам были лучшие магазины, рестораны, товары. Наконец, у них была дочь, обожавшая свою мать. Почему Гала все же решила оставить Элюара ради Дали? Азарт авантюрной натуры? Пылкая страсть? Ставка на гениальность молодого художника? Желание покорить мир в союзе с Дали? Но ведь будущее этого странного молодого человека, так не похожего на всех, с кем приходилось встречаться Гала, было крайне неопределенным. На момент знакомства с Гала Дали был известен лишь узкому кругу любителей искусства и то, главным образом, благодаря своим странностям и причудам. Он был одиноким рыцарем, так же как и Поль Элюар в юности, своим призванием противопоставившим себя семье, и прежде всего отцу. Однако для Гала он обладал каким-то необъяснимым очарованием, как и она для него. Но Гала, в свою очередь, быстро поняла, что перед ней гений. Полусумасшедший, но обладающий большой духовной силой. И чего-то ждала. Наверное, воплощения ее собственных мифов? Считала, что он сможет стать этим воплощением.

Если Поль Элюар был очень талантлив, то Дали был гениален, и чуткая душа Гала затрепетала от волнения и предчувствий. Может, она по своему обыкновению разложила карты на судьбу и прочитала по ним будущую всемирную славу и признание Сальвадора Дали? Увидела, что будет блистать вместе с ним на вершине художественного Олимпа? Во всяком случае, она почувствовала, что жизнь дает ей еще один шанс выступить в роли создательницы, творительницы гения, и пошла навстречу этому шансу, ощущая в себе силу и уверенность, как и раньше, когда способствовала рождению знаменитости из скромного, застенчивого юноши, тайно от всех писавшего стихи. Поэтому, вернувшись в Париж из Кадакеса, где она задержалась якобы из-за болезни дочери (Поль уехал раньше), Гала объявила мужу, что остается с Дали. И осталась с ним на пятьдесят три года…

Изгнание Дали

…Как-то на пляже после отъезда Гала в Париж Сальвадор увидел белую кошку с глазом, проколотым рыболовным крючком. Недобрый знак. Через несколько дней художник получил письмо от отца, в котором тот сообщал, что Сальвадора окончательно изгнали из семьи. По мнению добропорядочного отца семейства, не было ничего ужаснее, чем жизнь с Гала. В консервативном Фигерасе выходить с француженкой в свет было равносильно посещению проститутки. Тот факт, что в действительности она была русской, еще более усиливало подозрения. Кроме того, она была старше, и она была замужем. В результате отец лишил сына наследства. Вспыхнув, Сальвадор тут же с горя обрил себе голову в знак того, что начинается новый этап в его жизни. Вечером он заказал такси, которое на следующий день довезло его до границы, и он пересел в парижский поезд. Но едва художник успел приехать в Париж, как тут же заторопился обратно. Ему хотелось, не медля, продолжить поиск новых живописных решений. Он решил взять с собой Гала, и та согласилась.

«При мысли о том, что у меня в комнате будет живая женщина с грудью, волосами, деснами показалась мне такой заманчивой, что с трудом в это верилось, — писал Дали. — Перед отъездом я посетил своих друзей-сюрреалистов и понял, насколько Гала была права. Мне везло, и в том числе в любви, которой я отдавался как сумасшедший. Но в Кадакесе я оказался не сыном нотариуса, а лишь опозоренным блудным сыном, изгнанным из семьи и живущим вне брака с русской женщиной, которая, как считал отец, торговала наркотиками».

Фанаты страсти

Прежде чем они вернулись в Кадакес, Гала и Дали сбежали в испанский город Ситгес близ Барселоны, пустынные пляжи которого сверкали под зимним средиземноморским солнцем. Сбежали за несколько дней до его первой персональной парижской выставки. Он словно забыл о предстоящем вернисаже и находился во власти совсем другой мечты. Ему было неинтересно наблюдать за развешиванием его картин, ведь перед Дали раскрывалась страшная и волнующая тайна — любовь женщины. Там, запершись в комнате, они отрезали себя от остального мира… Открывшийся перед Дали мир женской любви потряс его до глубины всего его естества. Его охватила неудержимая буря чувств и эмоций, неведомых ему доселе.

«При каждом движении Гала мне хотелось плакать, — вспоминал он, потрясенный, взбудораженный, охваченный любовным неистовством. — Эта нежность сопровождалась порой некоторой долей садизма. Я вскакивал, крича на нее: „Ты слишком красива“, и тут же осыпал ее поцелуями, сжимал в объятиях. Чем больше я чувствовал ее сопротивление моим слишком пылким объятиям, тем больше мне хотелось ее сжать. Мои порывы изнуряли ее, но это лишь разжигало меня. Наконец Гала заплакала. Тогда я исступленно набросился на нее, исцеловывал лицо, сосал нос, сжимал щеки, сплющивал ей нос, сосал губы, что вызывало у нее гримасу, и снова обнимал ее, прижимая ей уши к щекам. Я стискивал ее маленькое личико в безумном бешенстве, как будто месил кусок теста для хлеба. Желая ее утешить, я заставлял ее плакать…»

Медовый месяц повторился и на курорте во Франции, в городке Карри-ле-Руэ на Лазурном Берегу, недалеко от Марселя. В местной маленькой гостинице они сняли два номера. В одном Сальвадор работал, в другом — они с Гала предавались любви. Дали, влюбленный до безумия, любовался божественной кожей Гала — гладкой, упругой, матовой, — совершенными пропорциями ее фигуры, которую он так часто будет изображать на своих полотнах, добиваясь особого свечения ее кожи. «Я изучал Гала с методичностью физика или археолога, — писал Дали, — и с воодушевлением и исступлением влюбленного. Я стал фанатом страсти. Я погряз в любви и занимался ею жадно, лихорадочно, доводя себя до пароксизма, позволив своим вожделениям наконец насытиться…»

После этих побегов он относился к своим выставкам как к «их» с Гала выставкам, а с 1934 года подписывал свои картины двойным именем «Гала — Сальвадор Дали». Порабощение было полным и безвозвратным. Теперь о себе художник говорил только «мы», подразумевая слияние с Гала в одну личность и подчеркивая их странную зависимость друг от друга. Это бегство продолжалось всю их супружескую жизнь, даже тогда, когда Дали стал скандально знаменитым со своими закрученными длинными усами и выпученными глазами, запечатленными на множестве фотографий, для которых он всегда с удовольствием позировал фотографам вместе с Гала.

В неразрывном союзе с Гала художник олицетворял светлую сторону, любимую и вызывающую восхищение у других людей, а Гала, напротив, темную, пугающую и отталкивающую. Она была тайным советником художника, придающим ему силу и владевшим всеми его страшными тайнами, скрытой пружиной, и без нее он никогда не мог бы справиться с враждебным ему миром и раскрыть свой безмерный дар. Гала знала о нем больше, чем он сам знал о себе, и вела за собой с воодушевлением, верой и отвагой.

Художник не уставал восхищаться совершенством Гала. «Когда Гала отдыхает, могу сказать, что она равна своей грацией часовне Темпьетто ди Браманти, что близ собора Святого Петра Монтозио в Риме, — записывал он в дневнике. — И как Стендаль в Ватикане, я позже и независимо от него могу поставить на одну доску стройные колонны с ее гордостью, нежные и упорные перила с ее детскостью, божественные ступени с ее улыбкой. Долгими часами перед мольбертом, украдкой любуясь ею, когда она этого не замечала, я твердил себе, что она такое же прекрасное полотно, как работы Вермеера и Рафаэля. Тогда как другие, кто нас окружает, кажутся всегда так мало прорисованными, так посредственно отделанными, что похожи скорее на гнусные карикатуры, намалеванные на скорую руку голодным художником на террасе кафе».