[414] Психоаналитик, безусловно, это осознает, но он также знает и то, насколько далеко можно зайти в подобном освобождении от фантазий. Разумеется, нам, медикам, никогда и в голову не придет предпочесть трудный и сложный метод, критикуемый всеми авторитетами, простому, ясному и легкому способу, если только на это нет веской причины. Я прекрасно знаком с гипнотическим внушением и методом убеждений Дюбуа, но не применяю их, поскольку они сравнительно неэффективны. По той же причине я не использую напрямую и «rééducation de la volonté»[118], ибо психоанализ дает лучшие результаты.
[415] Если же мы все-таки выбрали психоанализ, то должны следовать регрессивным фантазиям больного. Психоанализ предполагает более широкий подход к оценке симптомов, нежели традиционные психотерапевтические процедуры. Все они исходят из предположения, что невроз есть всецело патологическое образование. Ни один невролог до сих пор не рассматривал невроз как попытку исцеления и, следовательно, не признавал за невротическими образованиями совершенно особое телеологическое значение. Однако, как и всякая болезнь, невроз – это лишь компромисс между патогенными причинами и нормальной функцией. Современная медицина видит в лихорадке не столько болезнь как таковую, сколько целенаправленную реакцию организма. Точно так же психоанализ рассматривает невроз не как нечто противоестественное и само по себе патологическое, но как нечто имеющее смысл и цель.
[416] Отсюда проистекает испытующая и выжидательная установка психоанализа по отношению к неврозу. Во всех случаях он воздерживается от оценки ценности симптома и вместо этого стремится понять, какие тенденции лежат в его основе. Если бы мы могли уничтожить невроз так же, как, например, рак, мы в то же время уничтожили бы большое количество полезной энергии. Мы сохраняем эту энергию, то есть заставляем ее служить цели выздоровления; для этого мы изучаем смысл симптомов и следуем за регрессией пациента. Тем, кто не знаком с основами психоанализа, бывает трудно понять, каким образом проникновение во «вредные» фантазии пациентов способствует достижению терапевтического эффекта. Не только противники психоанализа, но и пациенты сомневаются в терапевтической ценности метода, акцентирующего те самые вещи, которые сам больной считает бесполезными и предосудительными, а именно свои фантазии. Пациенты часто говорят, что их прежние врачи запрещали им предаваться фантазиям, объясняя это тем, что они могут считать себя здоровыми только тогда, когда освободятся, хотя бы временно, от этого ужасного бедствия. Естественно, у них возникает вопрос, какая польза от лечения, если оно ведет их обратно в то самое место, из которого они так долго пытались вырваться.
[417] На это возражение можно ответить так: все зависит от установки пациента по отношению к своим фантазиям. До сих пор фантазирование больного представляло собой совершенно пассивную и непроизвольную деятельность. Как говорится, он жил в мире грез. Даже его так называемые раздумья были не более чем непроизвольной фантазией. Может показаться, что психоанализ ждет от пациента того же самого, но только человек с очень поверхностным знанием психоанализа может спутать эти пассивные грезы с необходимой ныне установкой. То, что психоанализ требует от пациента, прямо противоположно тому, что он делал всегда. Больной подобен человеку, который, нечаянно упав в воду, погружается на глубину, тогда как психоанализ хочет, чтобы он нырнул сознательно. Больной не случайно упал именно в этом месте. Там лежит клад, но только ныряльщик может достать его со дна.
[418] С рациональной точки зрения фантазии представляются бесполезными и бессмысленными. Однако в действительности они имеют большое значение и потому оказывают огромное влияние. Это затонувшие сокровища, которые может добыть только ныряльщик; другими словами, пациент, вопреки своему обыкновению, должен намеренно обратить внимание на свою внутреннюю жизнь. Если раньше он только грезил, то теперь должен думать, сознательно и интенционально. Этот новый способ мышления о себе столь же мало похож на его прежнее состояние, как ныряльщик – на утопающего. Его прежняя одержимость обрела смысл и цель, она стала сознательным трудом. С помощью психоаналитика пациент погружается в свои фантазии, но не для того, чтобы раствориться в них, а для того, чтобы найти их и по частям поднять на поверхность. Тем самым он занимает объективную позицию по отношению к своей внутренней жизни и может проработать все то, чего раньше боялся. В этом и заключается главный принцип всего психоаналитического лечения.
[419] Из-за своей болезни пациент находился частично или полностью вне жизни. Вследствие этого он пренебрегал многими своими обязанностями либо в отношении социальных достижений, либо в отношении сугубо человеческих задач. Если он хочет выздороветь, он должен вернуться к выполнению этих обязанностей. Из осторожности замечу, что «обязанности» здесь следует понимать не как общие этические постулаты, а как обязанности по отношению к самому себе, под которыми я опять-таки не имею в виду эгоцентрические интересы: человек есть также социальное существо, о чем слишком часто забывают индивидуалисты. Нормальный человек чувствует себя гораздо комфортнее, когда разделяет общую добродетель, нежели когда обладает индивидуальным пороком, каким бы соблазнительным он ни был. Он, должно быть, невротик или вообще необычный человек, если позволяет особым интересам такого рода ввести себя в заблуждение.
[420] Поскольку невротик уклоняется от своих обязанностей, его либидо отворачивается, по крайней мере частично, от задач, навязываемых реальностью. Это влечет за собой интроверсию либидо, то есть его обращение на внутреннюю жизнь. В отсутствие попыток преодолеть какие-либо реальные трудности, либидо следует по пути регрессии, в результате чего фантазия в значительной степени занимает место реальности. Бессознательно – и очень часто сознательно – невротик предпочитает жить в своих грезах и фантазиях. Чтобы вернуть его к действительности и к исполнению необходимых задач, психоанализ следует по тому же «ложному» пути регрессии, который выбрало либидо больного, так что в начале может показаться, будто анализ всячески поддерживает болезненные наклонности пациента. Но психоанализ следует за фантазиями лишь с тем, чтобы восстановить в сознании либидо, ценную часть фантазий, и применить его к обязанностям настоящего. Единственный способ это сделать – поднять на поверхность бессознательные фантазии вместе с привязанным к ним либидо. Не будь они наделены либидо, мы могли бы спокойно предоставить этим бессознательным фантазиям и дальше вести свое призрачное существование. В условиях возрастающего сопротивления пациент, поощренный в своей регрессивной тенденции уже самим фактом начала анализа, неизбежно увлекает аналитика вниз, в глубины своего бессознательного теневого мира.
[421] Разумеется, всякий аналитик, как любой нормальный человек, ощущает величайшее сопротивление регрессивной тенденции пациента, ибо он убежден, что эта тенденция патологична. Как врач, он считает, что поступает совершенно правильно, отказываясь проникать в фантазии больного. Эта тенденция отталкивает его, ибо отвратительно видеть, как человек полностью отдается таким фантазиям, считая важным только себя и непрестанно собой восхищаясь. Более того, для эстетического чувства нормального человека поток невротических фантазий обычно чрезвычайно неприятен, если не прямо омерзителен. Психоаналитик, конечно, должен отбросить все эстетические ценностные суждения, как и любой другой врач, который действительно стремится помочь больному. Он не должен бояться грязной работы. Разумеется, есть множество пациентов, которые больны физически и выздоравливают благодаря применению обычных физических методов, диетических или суггестивных, без более тщательного исследования. В тяжелых случаях может помочь только терапия, основанная на доскональном изучении и глубоком знании болезни. Наши прежние психотерапевтические методы и были общими мерами такого рода; в легких случаях они не только не вредят, но и, напротив, часто приносят ощутимую пользу. Однако многие пациенты оказываются невосприимчивыми к таким методам. Если что-то и может им помочь, так это психоанализ. Это вовсе не означает, что психоанализ есть панацея от всех болезней. Подобное утверждение имеет своим источником лишь недоброжелательную критику. Мы прекрасно знаем, что в некоторых случаях психоанализ бессилен. Как известно, никакой метод не может вылечить все болезни.
[422] Погружаясь в глубины психики, аналитик извлекает из лежащего на дне ила, фрагмент за фрагментом, грязный материал. Чтобы распознать ценность этого материала, его сперва необходимо очистить. Грязные фантазии не имеют ценности и отбрасываются; ценностью обладает исключительно связанное с ними либидо. После очистки оно вновь становится пригодным для использования. Профессиональному психоаналитику, как и всякому специалисту, иногда кажется, что значимы и сами фантазии, а не только сопряженное с ними либидо. Однако их ценность не заботит пациента. Для аналитика эти фантазии имеют только научную ценность; так хирургу интересно знать, содержит ли гной стафилококки или стрептококки. Пациенту это совершенно безразлично. Аналитику лучше скрывать свой научный интерес, дабы пациент не получал чрезмерного удовольствия от своих фантазий. Этиологическое значение, которое – на мой взгляд – ошибочно приписывают фантазиям, объясняет, почему в психоаналитической литературе так много внимания уделяется пространным обсуждениям всех форм фантазии. Убедившись, что в этой области нет ровным счетом ничего невозможного, мы перестаем искать в них этиологический элемент. Даже самое подробное обсуждение историй болезни никогда не сможет осушить этот океан. Теоретически фантазии в каждом случае неисчерпаемы.
[423] В большинстве случаев, однако, продуцирование фантазий через некоторое время прекращается, из чего, конечно, не следует, что возможности фантазии исчерпаны; это означает, что либидо больше не регрессирует. Регрессивное движение останавливается тогда, когда либидо овладевает подлинными обстоятельствами жизни и используется для решения необходимых задач. Встречаются случаи, и их немало, когда пациент продолжает генерировать бесконечные фантазии, то ли для собственного удовольствия, то ли из-за ошибочных ожиданий аналитика. Такую ошибку особенно часто допускают начинающие. Ослепленные психоаналитическими историями болезни, они сосредоточивают внимание на мнимом этиологическом значении фантазий и пытаются выудить их из инфантильного прошлого в тщетной надежде найти там решение невротических затруднений. Они не видят, что решение кроется в действии, в выполнении определенных жизненных обязательств. Нам возразят, что невроз всецело обусловлен неспособностью пациента исполнить жизненные требования и что, благодаря анализу бессознательного, он должен обрести способность или, по крайней мере, средства это сделать.
[424] В такой формулировке это возражение совершенно оправданно, однако необходимо добавить, что оно справедливо только тогда, когда пациент действительно осознает стоящую перед ним задачу – осознает не только академически, в общих теоретических чертах, но и в деталях. Для невротиков характерно отсутствие такого знания, хотя благодаря своему интеллекту они отлично понимают общие требования жизни и, возможно, даже слишком усердно стремятся к исполнению предписаний современной морали. Но именно по этой причине они практически ничего не знают о несравненно более важных обязанностях по отношению к самому себе. Посему недостаточно слепо следовать за пациентом по пути регрессии и толкать его назад, в инфантильные фантазии неуместным этиологическим интересом. Я часто слышу, как пациенты, безнадежно застрявшие в психоаналитическом лечении, говорят: «Мой аналитик думает, что у меня где-то есть инфантильная травма или фантазия, которую я все еще вытесняю». В одних случаях это предположение оказывается верным; в других остановка вызвана тем обстоятельством, что либидо, поднятое анализом на поверхность, вновь погружается в бездну из-за отсутствия применения. Это происходит потому, что аналитик сосредоточивает все свое внимание на инфантильных фантазиях и не видит, какую задачу адаптации должен выполнить пациент.
[425] Многие пациенты совершенно самостоятельно обнаруживают свои жизненные задачи и довольно скоро отказываются от регрессивных фантазий, ибо предпочитают жить в реальности, а не в фантазиях. Жаль, что этого нельзя сказать обо всех больных. Многие откладывают исполнение своих жизненных задач на неопределенный срок, возможно навсегда, и делают выбор в пользу праздных невротических грез. Я должен еще раз подчеркнуть, что под «грезами» мы не подразумеваем сознательный феномен.
[426] Благодаря этим наблюдениям характер психоанализа с течением времени изменился. Если на начальном этапе психоанализ представлял собой своего рода хирургическое вмешательство, позволяющее удалить из психики инородное тело, заблокированный аффект, то в своей более поздней форме он приобрел исторический аспект и стремится исследовать генезис невроза во всех его деталях вплоть до первоисточника.
[427] Не вызывает сомнений, что этот метод обязан своим существованием не только сильному научному интересу, но и личной «эмпатии» аналитика, следы которой отчетливо проявляются в психоаналитическом материале. Благодаря этому личному чувству Фрейд смог открыть, в чем кроется терапевтический эффект психоанализа. Если раньше его искали в разрядке травматического аффекта, то теперь оказалось, что все фантазии, выявленные анализом, ассоциируются с личностью аналитика. Фрейд назвал этот процесс
[428] Это открытие имеет во многих отношениях фундаментальное значение. Прежде всего, перенос обладает большой биологической ценностью для пациента. Чем меньше либидо он отдает реальности, тем более преувеличенными будут его фантазии и тем больше он будет отрезан от внешнего мира. Для невротиков типично нарушение отношения к реальности, то есть снижение способности к адаптации. Перенос на аналитика образует мост, по которому пациент может уйти от своей семьи в реальность. Теперь он может вырваться из инфантильной среды в мир взрослых, ибо аналитик представляет для него часть мира вне семьи.
[429] С другой стороны, перенос оборачивается огромным препятствием для успешного лечения, ибо пациент ассимилирует аналитика, который должен быть частью внесемейного мира, со своими отцом и матерью, так что все плюсы этого явления оказываются под угрозой. Чем объективнее больной будет относиться к аналитику, то есть смотреть на него, как на любого другого человека, тем больше пользы принесет перенос. И наоборот, чем больше пациент ассимилирует аналитика с отцовским имаго, тем менее продуктивным будет перенос и тем больший вред он причинит. В таком случае пациент просто расширяет сферу своей семьи, добавляя к ней квазиродительскую личность. Сам он, как и прежде, остается в инфантильной среде и, следовательно, сохраняет свою инфантильную констелляцию. Таким образом могут быть утрачены все потенциальные преимущества переноса.
[430] Некоторые пациенты следят за анализом с величайшим интересом, но в их состоянии не наблюдается никаких улучшений; они продолжают активно продуцировать фантазии, хотя вся предыдущая история невроза, даже самые темные его уголки, казалось бы, изучены самым доскональным образом. Аналитик, придерживающийся исторического взгляда, может легко прийти в замешательство и спросить себя: что же тут еще анализировать? Это как раз те случаи, которые я имел в виду раньше, когда говорил, что речь идет уже не об анализе исторического материала, а о действии, о преодолении инфантильной установки. Исторический анализ снова и снова показывает, что пациенту присуща инфантильная установка по отношению к аналитику, но ничего не говорит нам о том, как ее изменить. До определенного момента этот серьезный недостаток переноса проявляется во всех случаях. Постепенно выяснилось даже, что та часть психоанализа, которую мы обсуждали до сих пор, чрезвычайно интересна и ценна с научной точки зрения, но на практике гораздо менее важна, чем, собственно, анализ самого переноса, о котором пойдет речь ниже.
[431] Прежде чем подробно остановиться на этой особенно важной части анализа, я бы хотел обратить внимание на параллель между первой стадией психоанализа и неким культурным институтом. Разумеется, я говорю о религиозном институте исповеди.
[432] Ничто не делает людей более одинокими и более отрезанными от общения с другими, нежели обладание тщательно скрываемой и ревниво охраняемой личной тайной. Очень часто именно «греховные» мысли и поступки разобщают людей и отдаляют их друг от друга. В таких случаях исповедь часто оказывается подлинным спасением. Огромное чувство облегчения, которое обычно следует за исповедью, можно приписать возвращению заблудшей овцы в человеческое общество. Мучительные чувства нравственного одиночества и обособленности исчезают. В этом и заключается главная психологическая ценность исповеди.
[433] Кроме того, благодаря переносу тайны и всех бессознательных фантазий, лежащих в ее основе, между пациентом и отцом-исповедником возникает нравственная связь. Мы называем ее «трансферентным отношением». Любой человек, имеющий психоаналитический опыт, знает, насколько возрастает личная значимость аналитика, когда пациент может доверить ему свои секреты. Изменения, которые это вызывает в поведении пациента, часто поразительны. Весьма вероятно, что Церковь намеренно стремилась к такому эффекту. Тот факт, что бо́льшая часть человечества не только нуждается в руководстве, но и страстно желает быть руководимой и опекаемой, в некотором смысле оправдывает нравственную ценность, которую Церковь придает исповеди. Священник, наделенный всеми атрибутами отеческой власти, становится ответственным руководителем и пастырем своей паствы. Он – отец-исповедник, а члены прихода – его кающиеся дети.