– Maman[24]. – Американка по рождению, как и ее муж и дочь, Мэй Кори всегда просила, чтобы Саммер называла ее maman. Ей это казалось более изысканным. Саммер медленно вдохнула и выдохнула так, как тренировала себя сама, и решила попробовать то, чего не пробовала очень давно – быть честной с собственной матерью. – Ты же понимаешь, что я чувствую себя так, будто медленно умираю, когда нахожусь в Париже? Я его ненавижу.

Мать задержалась перед зеркалом и, поморщившись, с беспокойством взглянула на отражение дочери в зеркале. Потом засмеялась.

– О, Саммер, ну что мне с тобой делать? Ты слишком избалована. Как можно быть несчастной здесь? – Она взяла корзиночку с financiers и беззаботно вывернула ее содержимое в корзину для мусора. – Впрочем, тебе надо быть начеку! – Смеясь, она схватила Саммер за руку и потащила к двери, обняв за талию. – Со здешними поварами шутки плохи, они собьют тебя с пути, если им это позволить.

– Так ты нашел их в мусоре?

Фредерик вздрогнул, попытался отвести взгляд от пустой корзиночки, которую Люк держал в руках, и тихо ответил:

– Ты уже спрашивал.

– Все, – слишком спокойно произнес Люк. – Абсолютно все в мусоре.

Он послал Саммер маленькую корзиночку, наполненную солнечным сиянием, чтобы она открыла для себя… но что? Он не представлял, как выразить это словами, поэтому выбрал financiers. Немного золотистой выпечки, которая как бы говорила: «Я сожалею, что оставил вас в холоде, вот вам немного теплоты». Или: «Вот румяные, теплые пирожные. Они настоящие. Возможно ли, что ваша золотая теплая улыбка тоже настоящая?» Или: «Подумай обо мне. Я думаю о тебе. Хорош ли я на вкус?»

А все потому, что корзиночка с financiers гораздо изысканнее и убедительнее, чем все эти слова. И с ее помощью чертовски безопаснее выражать свои чувства.

Мусор. Поворачиваясь, он сделал резкое движение запястьем, и пустая корзиночка приземлилась точно на тележку для обслуживания номеров.

И немедленно выпрямился навстречу мужчине, который только что вошел через заднюю дверь. Одна рука Люка проскользнула в карман, другую же он протянул.

– Monsieur[25].

Его приемный отец, умевший контролировать себя до такой степени, которой даже Люк не сумел достичь, со сдержанным негодованием смотрел в корзину.

– Твои financiers кто-то бросил в мусор?

– У нас время от времени останавливаются анорексичные блондинки, – произнес Люк нарочито безразличным тоном. Хотя она такой вовсе не казалась, когда была у него на руках. Пожалуй, она была гибкой, стройной, податливой. Она была сильной и нежной, но вовсе не тощей и костлявой. Люк чувствовал ее усталость и еще что-то непонятное, когда она цеплялась за него и прижималась к нему так, будто он вытаскивал ее из глубин ада.

Бернар Дюран покачал головой с аккуратно подстриженными серо-коричневыми волосами.

– Она, должно быть, слишком испорчена, раз не ценит тебя. – Бернар бросил на своего приемного сына такой взгляд, который напомнил Люку, ради чего он живет. Под этим взглядом, в котором была видна с трудом сдерживаемая гордость, Люку хотелось лезть из кожи вон. – Не покажешь ли мне свою Victoire[26]? Вчера вечером я видел тебя по телевизору, но в кадр не попало самое важное. Как ты сделал этот десерт?

Люк сдержал прилив гордости, ограничившись небольшим изгибом губ.

– Сейчас покажу.

Он будет показывать десерт своему приемному отцу! Люку всегда нравилось показывать тому, кто и сам показывал, показывал и показывал – сначала буйному десятилетнему мальчику, потом двенадцатилетнему, потом пятнадцатилетнему подростку с взбесившимися гормонами, иногда заставляя тысячу раз в день переделывать, пока не получалось так, как должно было быть.