Эта шашка так и осталась у него. 15 ноября 20-го года, когда мы прощались с Геренисом в часовне на Покровском кладбище в Севастополе, я положил ему в ноги этот старинный клинок с затейливой арабской вязью. «Совершенна на войне сила его, и в схватках нападает он нападением льва...»

В Дмитриевку мы вернулись поздно вечером и поспешили разойтись по хатам, желая наконец-то отоспаться за все эти дни. Мы же со штабс-капитаном Докутовичем задержались, чтобы решить судьбу красной валькирии. Я предлагал попросту дать ей по шее и отпустить, но штабс-капитан уверенно заявил, что он с нею переговорит. Вольному воля!. Покуда же мы отвели ее к Галине, приятельнице нашего любвеобильного цыгана, с наказом держать валькирию под домашним арестом, не выпуская из хаты.

У нашего плетня Ольга уже меняла повязку громко стонущему прапорщику Немно, который твердил, что умирает, и с надеждой поглядывал на белокурую сестру милосердия. Геренис, держа своего Злыдня на поводу, стоял рядом и делал вид, что это его не касается. Идиллию прервал появившийся откуда-то из наступавших сумерек поручик Усвятский с неизменной бутылью картофельного самогона. Немно тут же перестал стенать, а Ольга закончила перевязку и потеряла к нему всякий интерес. Мы с поручиком Усвятским поволокли слабо сопротивлявшегося прапорщика в хату, оставив всех троих – Герениса, Ольгу и Злыдня – выяснять отношения.

Несколько дней мы отдыхали, приходя в себя после рейда. Ненадолго по пути в Каховку к нам заехал Яков Александрович, поблагодарил за привезенные документы и добавил, что действия повстанцев и наш поход, судя по всему, дней на десять задержали наступление красных. Но теперь за Днепром снова собираются орды, и со дня на день следует ожидать удара. Мы спросили о положении на других участках фронта, и Яков Александрович поведал, что красный таран пробил польскую оборону, Тухачевский уже на пути к Варшаве, а в Северной Таврии мы завязли у Александровска. Про Южный Донбасс командующий и говорить не стал, только рукой махнул. Похоже, время легких успехов миновало, и красные начали неторопливо обкладывать наши корпуса с трех сторон, вновь прижимая нас к Черному морю. Теперь нам оставалось бороться уже не за победу, а лишь за выигрыш времени. Я тогда, помнится, думал, на сколько нас еще хватит? На год? На полгода?

Хватило нас на три месяца.

Генерал Витковский обещает отпустить меня через два дня в Истанбул. Хорошо бы, чтоб за мной не увязались какие-нибудь любознательные юнкера. Впрочем, генерал Ноги, судя по всему, потерял ко мне всякий интерес. То ли догадался, наконец, что я не связан с «чекой», то ли просто поговорил с нашим полковником-эскулапом и понял, что меня уже можно не опасаться.

22 июня.

Поручик Усвятский попросил подсказать ему достойное завершение его великого романа об отважных героях и непобедимых борцах с гидрой большевизма капитане Морозове и поручике Дроздове. Я предложил, чтобы господа офицеры пристрелили подлеца Бронштейна, а Ульянова-Бланка сунули в мешок и приволокли прямо на Голое Поле. А чтоб это не выглядело неправдоподобным, перенести заключительное действие в будущее, год этак 1923-й. Поручик Усвятский обещал подумать. Думать ему следует быстро, поскольку редакционная коллегия нашей славной газеты уже наполовину разъехалась, и скоро из его читателей в Голом Поле останемся лишь мы с генералом Туркулом, Пальма и Фельдфебель. Впрочем, последнего можно в расчет не принимать.

Антон Васильевич намекнул, что мой почерк становится совсем неразборчивым. В этом следует винить не меня, а все ту же правую руку, которая чем дальше, тем больше берет пример с левой. Придется писать крупными буквами, благо поручик Усвятский закупил достаточно бумаги. Антон Васильевич также советует зайти в Истанбуле к швейцарскому светилу и попросить что-нибудь более толковое, чем прописанные им микстуры. Стоит ли? Настроение и так невеселое, а визит к светилу вряд ли его улучшит.

Эти несколько дней в Дмитриевке я вел записи регулярно, но, насколько можно судить, ничего особенного не произошло. Мы выспались, привели себя в порядок и занялись привычными делами. Поручик Усвятский вновь сколотил преферансную команду, прапорщик Немно помогал мне осваивать тонкости верховой езды, прапорщик же Геренис, вновь найдя общий язык с нашей сестрой милосердия, тоже не мог пожаловаться на излишнюю скуку.

Через два дня после возвращения в село, то есть 1 августа, вестовой позвал меня к штабс-капитану Докутовичу. Тот выглядел несколько растерянным и, забыв даже предложить мне присесть, принялся жаловаться на нашу пленницу. Разговор с красной валькирией у него явно не получился, и штабс-капитан, заявив, что она определенно ненормальная, предложил сдать оную девицу в контрразведку.

Я попытался разобраться. Ненормальных обычно сдают не в контрразведку, а в другое учреждение. Если же она нормальная, то сдавать ее нашим костоломам тем более не следует. Гуманнее было бы сразу ее расстрелять.

В ответ штабс-капитан предложил мне самому с ней побеседовать. Я согласился, и через минуту в хату привели ту самую юную большевичку. Только теперь я имел возможность поглядеть на нее при свете дня и в более-менее спокойной обстановке. Спокойной, конечно, для меня, а не для нее.

Переодетая Галиной, валькирия без комиссарской кожанки выглядела совсем мирно. Обыкновенная девчонка лет четырнадцати, очень симпатичная, черноглазая и черноволосая, прямо пара прапорщику Немно. Ольга, признаться, смотрелась бы на ее фоне бледновато. И не только потому, что была блондинкой.

Я предложил валькирии сесть и представился. В ответ последовало молчание, мне же оставалось предположить вслух, что она попросту боится назвать свое имя. Не иначе, ее зовут Пестимея. Девчонка вздернулась и заявила, что ее имя не Пестимея, что зовут ее иначе, и она ничего не боится.

Имя она назвала, но записывать его не стану. И не так важно, почему.

Нет, важно!

Судьба иногда балует странными совпадениями. Точно так же зовут мою дочь, которую я видел только раз в жизни и которую, очевидно, мне уже никогда не увидеть. Сначала мешала моя бывшая супруга. Потом – война. В прошлом году ей должно было исполниться десять лет.

Не знаю, что можно прочесть на моем лице, но валькирия вдруг вполне нормальным голосом поинтересовалась, что это со мной. Я поспешил заверить, что со мной все в полном порядке, и попросил разрешения закурить.

Мы давно уже перешли на махорку, и покуда я крутил «козью ногу», вполне взял себя в руки. Итак, ее имя я знаю. Отчества спрашивать не стал – оно могло тоже совпасть, а это был бы явный перебор.