Отвечать я не спешил, хорошо зная его манеру – сначала говорить самому, а уж потом, в виде особой милости, дать и собеседнику возможность вставить пару слов. Мы вышли из комендатуры и направились в какой-то дом, где Лешке выделили комнату. Там уже нас дожидалась бутылка шустовского коньяка, и мы, не найдя стакана, выпили из обнаруженных на подоконнике старых треснутых пиал.

Лешка тараторил не переставая, и через десять минут я уже все знал о его одиссее. Он был мобилизован в Добрармию летом 19-го, надел свой фронтовой мундир поручика, быстро сменил его на штабс-капитанский, а затем получил полного капитана, подвизавшись в каком-то тыловом управлении. Лешка был военным юристом, занимаясь ревизиями наших господ-снабженцев. Без особых хлопот он уехал вместе со ставкой Антона Ивановича из Таганрога в Новороссийск, а затем в апреле приплыл сюда и теперь крутился в Севастополе при Бароне. В Албат Лешка приехал вслед за комиссией, навел здесь шороху среди разного рода мундирных крыс и, узнав о штабс-капитане Пташникове, решил вытребовать меня в комендатуру, дабы не бить своих нежных ножек по албатским улочкам.

В общем, Лешка, то есть теперь капитан Егоров, был доволен жизнью, гладко брит и не имел на своей круглой физиономии ни единой морщинки. Он взахлеб рассказывал мне о раскрытых им головокружительных махинациях с сапогами и шинельным сукном, а я глядел на него и радовался, как и в прежние годы радовался при виде Лешки. Всегда завидовал таким жизнелюбам, которым даже Смута – как с гуся вода!

Мы выпили по третьей, и тогда он, наконец, догадался сообщить мне о том, о чем сам я боялся спросить. Слава Богу, с моими родителями ничего за эти годы не случилось. По крайней мере, летом 19-го они жили все там же, на улице Окраинной, и отец даже продолжал работать в управлении Южной дороги. Господа красные и харьковский Торквемада Степан Саенко обошли дом стороной. Правда, с тех пор прошел год, а с декабря 19-го в Харькове вновь хозяйничали комиссары.

О себе я рассказал в двух словах, зная, что Лешке новости надо выдавать небольшими порциями, иначе он их попросту пропускает мимо ушей. Да и рассказывать было нечего: Ростов, Ледяной поход – и дальше, вплоть до Крыма. Тем летом, год назад, я несколько раз пытался вырваться в Харьков, но наш отряд прочно завяз у Екатеринослава, потом мы оказались у Киева, а затем из полесских болот вынырнул Упырь, и вопрос с отпуском отпал сам собой. Писать я, конечно, писал, да все без толку.

Мы заночевали у Лешки, предоставив моим сослуживцам строить самые невероятные догадки по поводу моего исчезновения. Наутро мы перекусили в чайхане на базаре, и Лешка заявил, что немедленно увозит меня в Севастополь, поскольку мне нужно развеяться, прийти в себя и, вообще, бросить действующую армию, благо, любая медицинская комиссия забракует меня в первую же минуту. Место же в грандиозных штабах Барона для меня всегда найдется. Я слабо отбивался, но капитан Егоров взял меня под руку и потащил к штабс-капитану Докутовичу.

Генерал Туркул, прочтя эти страницы, долго поминал тыловых крыс. Тут я не согласен – Лешка не тыловая крыса. Он прекрасный юрист и честно ловил наше ворье, насколько позволяло здоровье и начальство. Благодаря таким, как он, при Бароне мы все-таки умудрялись обедать, получать жалованье и даже переоделись в прекрасную синюю форму английского сукна. Не всем ходить в штыковые.

Заодно Туркул просил меня объясниться по поводу упрека в дилетантизме. Охотно повторюсь – наша Смута, во всяком случае, ее военная сторона – это сплошной дилетантизм. Доказывать сию максиму покуда не буду, поскольку время уже позднее, я и так засиделся в палатке у Антона Васильевича.

9 мая.

Преферансная баталия в разгаре, поручик Усвятский вистует, а я продолжу. Вернусь к высказанной выше максиме.

Рассмотрим некоторые эпизоды минувшей войны.

Господин Бронштейн, прекрасно зная, что чехословаки готовят восстание, посылает их в Европу через Сибирь, пуская эшелоны по Среднему Поволжью, главной базе Рачьей и Собачьей красной армии. Последствия очевидны – за неделю краснопузые потеряли Урал, Сибирь и Дальний Восток.

Господа из Национального центра делают ставку на Дон, заведомо зная, что казаки не спешат выступать против Большевизии. Несмотря на возражения Лавра Георгиевича, предлагавшего начать воевать из Сибири, мы подталкиваем Каледина, идем в Ледяной поход и, естественно, проигрываем, что бы теперь не писали теперь господа мемуаристы. Лучшие силы добровольцев легли в первые же месяцы в степях между Ростовом и Екатеринодаром, и никакими мобилизациями восполнить это было уже невозможно.

В свою очередь, комиссары, заняв Дон и Кубань, практически не встречая сопротивления казаков, начинают людоедский террор (по изящному выражению Бронштейна – «устраивают Карфаген»). В результате – Вешенский мятеж и сто тысяч добровольцев в нашу армию.

Адмирал, наш Верховный, начинает наступление из Сибири, не дожидаясь Добрармии, чтобы занять Москву первым. Но идет не на Москву, а почему-то на Вятку. Вятку он, естественно, занимает, а Москва, столь же естественно, остается красным.

Антон Иванович Деникин даже не пытается прорваться к Колчаку и установить общий фронт по Уралу и Волге. Наше же наступление на Москву на целый месяц замедляется тем, что командованию приспичило вначале занять Одессу и Киев. Их взяли, Москву – нет.

Господа красные, имея гигантский численный перевес, терпят полное фиаско под Варшавой, совершая ошибки, достойные разве что командира взвода.

О планировании отдельных операций распространяться нет нужды, поскольку достаточно вспомнить так памятную «дроздам» операцию у Хорлов.

Надеюсь, я ничего не перепутал – и не преувеличил.

Ergo: неизбежен вопрос, отчего победили они, а не мы?