— Конечно… — вполголоса пробормотал Дэве, — теперь, если верить этому письму, выходит, что у преподобного отца Люциуса уже три дня как нет родственников.

К такому же выводу пришли и люди в толпе. Они не знали, как отнестись к тому, что о смерти человека убитого в ночь с тринадцатого на четырнадцатое февраля сообщалось в письме от одиннадцатого, но одно они знали точно: подозревать в этом преступлении архидьякона — немыслимо. Однако, несмотря на все неудачи, Дэве уже не просто подозревал архидьякона — он почему-то был уверен в его виновности, уверен в том, что убийца именно он и никто другой. Вот только что-то непостижимое было в этом человеке и это что-то отражало все направленные на него удары.

— Десятого числа он умер, — вслух начал рассуждать констебль, — одиннадцатого было отправлено письмо и, даже если учесть все возможные задержки на пути курьера, должно было быть доставлено вечером двенадцатого. — Он улыбнулся. — Скажите, ваше преподобие, а не было ли падение с моста попыткой самоубийства? Ведь тяжело, наверное, остаться последним в вымирающем роду?!

Толпа взорвалась бурей негодования. Это, уже не имело ни какого отношения к преступлению, а обвинить священника хотя бы в намерении лишить себя жизни, было в глазах верующих чуть ли ни кощунством.

— Что вы себе позволяете?! — доносилось со всех сторон до констебля, но он сознательно шел на это: теперь ему просто хотелось посмотреть, как архидьякон выкрутится.

— Вы, сударь, — начал Люциус, — упустили из виду один немаловажный момент: я прочел письмо только утром тринадцатого февраля.

— Так ли это? — не обращаясь ни к кому конкретно, громко вопросил Дэве, надеясь скорее повлиять своим голосом на беснующуюся толпу, чем получить ответ, который, однако, не заставил себя ждать.

— Ну да, — сказал причетник Павел. — Я сам передал письмо его преподобию и своими глазами видел, как отец Люциус отправился на прогулку, оставив письмо на столе нераспечатанным.

Видя тщетность всех своих усилии, будто разбивающихся о непреодолимую преграду, Дэве уже был готов поверить в некую высшую силу, отводящую от священника все угрозы. И все же он решился бросить в сторону архидьякона еще один пробный камешек.

— Письмо написано столь бестактно, жестко и невежливо…

— Что вам пришло в голову, уж не сам ли я его написал, — перебил Люциус. — Правильно я продолжил вашу мысль, констебль?

— Нет, ваше преподобие, но согласитесь: странно, что эта Мери Сертэйн — экономка такого знатного и богатого вельможи, как ваш дядя — так мало знакома с приличиями.

Сержант с двумя стражниками прилагали все больше усилий, чтобы сдержать толпу возмущенную новыми нападками на отца Люциуса, но Дэве также продолжал наращивать давление, надеясь, что взрыв со стороны архидьякона последует скорее.

— Мой дядя, сударь, выбирая для себя прислугу женского пола, обращал первоочередное внимание отнюдь не на профессиональные качества и не на образованность претенденток.

— Что я слышу, ваше преподобие?.. И это говорит священник?

— Не притворяйтесь, сударь! — уже на приделе выкрикнул архидьякон и в глазах его появился огонь. — Вы читали письмо и должно быть общались с людьми, а значит, вам должно быть прекрасно известно, что мой дядя едва ли заслуживал любви и уважения человека высоких нравственных качеств. Да что я говорю… любых нравственных качеств! И, да!.. Если вы это хотели услышать. Да! Я не любил этого человека. Но искренне сожалею, что его больше нет, так как, вы правильно изволили заметить, теперь я остался один в этом вымирающем, — опять ошибся, — вымершем, семействе.

Дэве улыбнулся.

«Наконец! Наконец, — думал он, — я заставил его сказать то, что он мог отрицать. Теперь, я вижу, что еще могу бороться».

— Я буду вынужден провести в ваших покоях обыск. — Твердо и решительно сказал он, и к великому своему удовольствию заметил промелькнувший на лице священника страх.

— И что вы хотите там найти? Наследство? — прокричал из толпы возмущенный голос.