Потом еще были парни, предлагавшие сыграть в «Корону и якорь», – но здесь хотя бы есть надежда на выигрыш, если ты трезв и кости выпали в твою пользу. Не такова другая игра, на которую зазывает развеселый бодрячок: при нем только и есть что плоская деревянная доска, а на ней три наперстка и одна горошина. На этом маленьком ратном поле ты делаешь ставку на местонахождение пресловутой горошины, надеясь, что зорким взглядом непременно отследишь ее путь, пока наперстки крутятся и вертятся в руках болтливого бодрячка. Но тебе никогда в жизни не угадать правильно, потому что где горошина на самом деле, известно только бодрячку да Господу – да и Господь, пожалуй, не вполне уверен. Если ты уже принял на грудь, ты будешь пытаться снова и снова, все повышая и повышая ставки, потому что рано или поздно, даже если ты просто-напросто угадываешь, горошина непременно должна оказаться под указанным тобою наперстком. Но увы, этого не произойдет ни за что и никогда.

Или есть еще кукловод из «Панча и Джуди» – вот умора эти «Панч и Джуди», особенно теперь, когда от палки мистера Панча достается еще и полисмену. Детишки хохочут, взрослые тоже хохочут, да всяк захохочет, когда хохочущий мистер Панч завопит «Так тебя, так!» своим писклявым голоском, под стать какой-нибудь хищной птице… или каретным колесам.

Повзрослев, ты понимаешь, что Панч на самом-то деле выбросил из окна младенца и бьет жену… Конечно, бывает и такое; жен, во всяком случае, частенько поколачивают, а уж что порою случается с младенцами – это тема вообще не для детей: это вам не счастливые семьи.

А нынче Финт, в чье сознание медленно вползала жуткая сияющая тьма, обступившая удивительную девушку с золотыми волосами, проходя мимо балаганчика, с трудом сдерживался, чтобы не отколотить треклятую визгливую куклу. Он прямо затрясся от негодования – но заставил себя вернуться на грешную землю. Для него все это не внове; так было всегда. Но Симплисити… вот в истории с Симплисити он, наверное, сможет что-нибудь сделать. Причем не только для Симплисити, но и для себя тоже – хотя при чем тут он сам, Финт покамест до конца не разобрался.

Однако если ему так уж не хочется зрелищ, от которых зло берет и с души воротит, так он лучше полюбуется на ребят с собаками, которые разным штукам обучены, или на силачей, которые гири тягают, или на бокс – без перчаток, понятное дело.

Но сегодня – сегодня Финт задавал вопросы. И прямо-таки самого себя превзошел. Потолковал с двумя дамами, поджидающими джентльмена. Поболтал с держателем «Короны и якоря», который знал его по имени, и даже с тяжелоатлетом – тот аж захрюкал от удовольствия. Кому-то даже напомнил про шестипенсовик, выпрошенный в долг ради бедной старой мамочки, и тонко ввернул:

– Да не, не парься, я ж знаю, ты расплатишься, когда сможешь.

Короче, Финт шагал по миру – или по крайней мере по той его части, что втиснулась между лондонскими борделями, – оставлял за собою жирный Финтов след, вроде как кот территорию метит, – и вопросы повисали в воздухе. Так что, если кто услышит ненароком скрипучую карету, даст знать Финту; а еще лучше, думал он, если владелец скрипучей кареты, той самой, что скрипит – как свинья визжит, когда ее режут, – захочет разобраться с человеком, который задает все эти вопросы. Это все равно что бросать крошки в реку – проверяя, не клюнет ли кто; способ хороший, но есть одна проблема: из глубин может выплыть акула.

Тут Финт вспомнил про фургончик «Счастливая семейка». На этой мысли Финт задержался, пытаясь сообразить, где и когда он видел «Счастливую семейку» в последний раз: небось на каком-нибудь мосту, где всегда кипит передвижная торговля. Эта «Счастливая семейка» на самом деле просто волшебство какое-то: небольшая повозка с целым зоопарком внутри, и все зверье мирно уживается вместе. Надо будет при первой же возможности сводить туда Симплисити – ей точно понравится. Тут Финт осознал, что плачет: перед его мысленным взором вновь возникло прелестное личико, все в синяках, словно девушка с лестницы скатилась. Кто-то тому виной; высморкавшись в тряпицу, Финт поклялся, что в один прекрасный день непременно доберется до ее мистера Панча, и загонит его в угол, и поучит хорошим манерам, будьте покойны!

Тут Финт очнулся от раздумий: кто-то потянул его за штанину. Он недовольно оглянулся: двое детишек, может, пяти лет или шести, смотрели на него снизу вверх, протягивая ладошки. Прямо сейчас эта немая сцена пришлась совершенно некстати, но каждый из малышей тянул к нему одну ручонку, а второй крепко держался за приятеля. Финт не забыл, как сам когда-то попрошайничал точно так же, но приставал только к тем, кто выглядел побогаче, – хотя, если ты голоден и тебе пять лет от роду, у кого угодно побольше денег, чем у тебя. В своих шикарных шмотках Финт, понятное дело, на тошера уже не смахивал. И все равно ты – тошер, напомнил себе Финт, но не просто тошер; а прямо сейчас ты побудешь джентльменом на сумму в размере шестипенсовика.

Так что он отвел детишек к ларьку Мари-Джо, которая наливала наваристого супу всем без разбору, кто только мог выложить несколько фартингов, – а может, и того меньше, если повариха расщедрится.

Мари-Джо была женщина хорошая, а такие всегда наперечет. Про нее много чего рассказывали: якобы некогда она была знаменитой актрисой в стране лягушатников, и вправду, в ней по сей день сохранилась какая-та чудинка, этакий шалый блеск в глазах. По слухам, она когда-то была замужем за солдатом и тот погиб в какой-то войне, но, к счастью, успел ей шепнуть, где спрятал всю добычу, захваченную во многих походах.

Так вот, Мари-Джо, с ее-то порядочностью – хоть она и пробыла столько лет замужем за лягушатником! – открыла этот свой ларек, вполне заслуживающий доверия: уж будьте покойны, в супе не плавает ни крысы, ни чего похуже; супом с кусочками собачатины и кошатины она не торгует, еще чего! Суп Мари-Джо был щедро сдобрен чечевицей и всякой прочей всячиной: может, оно и разварилось в месиво, но в целом идет только на пользу и согревает изнутри. Ну ладно, положим, иногда куски конины попадаются, у лягушатников так принято, зато нажористее выходит. Говаривали, будто даже пижонские едальни нынче сдают объедки Мари-Джо, зная, что у нее все пойдет в дело. Это все ее французские плутни, говорили люди, она любым фу-ты ну-ты шеф-поваром вертит как хочет, но – «Вот и молодец девка», – твердил народ, ведь все добытое шло в огромную вместительную кастрюлю; а Мари-Джо помешивала содержимое всю ночь напролет, отвлекаясь только на то, чтобы зачерпнуть половник для очередного покупателя. А платили вы ровно столько, сколько она считала нужным, и поскольку никому не хотелось, чтобы ему пригрозили половником за жадность, торговаться никто не пытался.

Так что, когда Финт объявился перед нею с двумя мальцами на буксире, Мари-Джо смерила его взглядом и воскликнула:

– Ну надо ж, мы, никак, при деньгах, а, Финт? И у кого ж ты их стырил?

Она смеялась, понятное дело, ведь оба наверняка помнили те времена – много лет назад, еще до того, как волосы ее совсем побелели, – когда Финт и сам был от горшка два вершка и ошивался вокруг ее ларька, протягивая руку этак жалобно, но с надеждой, в точности как доставленная им парочка.

– Мне не надо, Мари-Джо, но накорми вот этих двоих досыта сегодня и завтра на шесть пенсов, ладно?

На лице ее появилось странное выражение. Под стать продаваемому ею супу, в нем можно было усмотреть что угодно, но преобладало удивление. Однако улица есть улица, и Мари-Джо потребовала:

– Сперва покажи шестипенсовик, юный Финт.

Финт бросил монету на прилавок, Мари-Джо посмотрела на шестипенсовик, потом на Финта, потом на детишек, у которых аж слюнки потекли в предвкушении, потом снова на красного от смущения Финта и тихо промолвила: