В то время как большинство современных пенитенциарных структур разрабатывалось с большим или меньшим акцентом на сдерживание, изоляцию, наказание и реабилитацию, опыт тотальной войны советского ГУЛАГа указывает на особенности советской системы[318]. Разумеется, ГУЛАГ также содержал в себе все четыре указанных составляющих. Хотя многие современные пенитенциарные системы используют ту или иную форму принудительного труда, чрезвычайно высокая роль в ГУЛАГе принудительного труда в ключевых секторах экономики довольно необычна. По мере развития пенитенциарной системы в Европе XIX века труд заключенных становился неотъемлемой составляющей повседневной жизни, но, как правило, он рассматривался лишь как часть карательного или реабилитационного процесса. В лучшем случае, если говорить об экономической стороне, власти надеялись, что продукты труда заключенных смогут компенсировать расходы на содержание или дать осужденным необходимые навыки для будущей реинтеграции в общество [O’Brien 1995: 203–205]. По мнению Фуко, принудительный труд вообще не нес в себе экономической подоплеки, а являлся частью дисциплинарного механизма. По его словам, «тюрьма – не мастерская; она является, то есть должна являться, машиной, в которой заключенные – это одновременно и винтики, и продукты» [Foucault 1995: 242]. Но в ГУЛАГе иначе походили к вопросу принудительного труда, и это различие стало особенно заметно в военное время. Лагерь был именно мастерской, и его специфическая продукция (артиллерийские снаряды, обмундирование и прочее) должна была быть полезной государству – возможно, даже более полезной, чем сами осужденные, умиравшие в больших количествах.

Не имея выбора, заключенные ГУЛАГа жертвовали своим здоровьем, а во многих случаях и жизнью для поддержки советских военных действий. В Западной Сибири, где преобладали «сельскохозяйственные» лагеря, заключенные производили продовольствие для фронта, хотя сами голодали и находились на грани смерти от истощения. Если понимать «тотальность» тотальной войны в веберовском смысле, как некий «чистый идеал», фактически недостижимый в реальности, то производственный процесс военного ГУЛАГа очень близко подошел к достижению подобного «идеала». Война охватила практически все, ничего не составив в стороне.

Переход рассматриваемого региона на военное производство, описанный выше, указывает на роль, которую местный ГУЛАГ сыграл в советской тотальной войне. Широкое использование принудительного труда заключенных в оборонной промышленности, по-видимому, помогало производству, по крайней мере с точки зрения правящего режима. Что же касается ГУЛАГа в целом, то с середины 1941 года до конца 1944 года заключенные произвели более 25 млн снарядов, 35 млн ручных гранат со взрывателями, 9 млн мин и 100 тысяч бомб, не говоря уже о другой продукции военного назначения – телефонных кабелях, лыжах, средствах преодоления водных преград, противогазах и обмундировании. Как писал Дж. Отто Поль, «именно тюремный труд заполнил многие пробелы, возникшие в результате огромного увеличения Красной армии во время Второй мировой войны» [Pohl 1997: 40]. В документах УИТЛК Новосибирской области с гордостью упоминается награждение комбината № 179 орденом Ленина в ноябре 1943 года и отдается должное заключенным за их вклад в общее дело[319].

Комбинат № 179 и авиазавод им. Чкалова № 153, два важнейших оборонных предприятия, дислоцировались в черте Новосибирска. Комбинат № 179, расположенный на левом берегу Оби, представлял собой обширный комплекс фабрик и казарм, в которых размещалось крупнейшее лагерное подразделение области. Накануне войны, в мае 1941 года, в многочисленных лагпунктах Кривощекова содержалось 7807 заключенных[320]. Поразительная степень взаимной интеграции принудительного и наемного труда на комбинате № 179 придает вес утверждению Кейт Браун о том, что принудительный и свободный труд в Советском Союзе следует понимать не как противоположности, а как некий единый континуум с различными степенями принуждения и стимулирования, представленными почти во всех контекстах [Brown 2007: 77][321].

Наибольшее удивление вызывает тот факт, что руководство области, организуя рабочую силу для военного производства, по-видимому, не особо разделяло труд заключенных и наемных рабочих: и те и другие рассматривались как единый человеческий ресурс. В декабре 1940 года, то есть еще до непосредственного вступления СССР в войну, Новосибирский обком партии потребовал переброски 5000 заключенных Сиблага и 6000 наемных рабочих из центральных областей Советского Союза для завершения проекта по строительству комбината № 179 [ГАНО. Ф. П-4. Оп. 33. Д. 238a. Л. 43]. Для Зимней войны против Финляндии было необходимо расширение производства, и местные власти стремились активизировать работу этого ключевого промышленного комплекса. Упоминание в одном списке двух источников рабочей силы подчеркивает широкие возможности властей использовать людские ресурсы для конкретных задач и стирает различия между наемным и принудительным трудом.

Даже центральные партийные органы объединяли гулаговские и свободные источники рабочей силы, направляя людей на строительство комбината. В конце декабря 1940 года на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) обсуждался объем финансирования для капитальных вложений. В планах на 1941 год предусматривался выпуск 800 000 снарядных корпусов различных типов, а также множества других боеприпасов. Политбюро поручило главе НКВД Л. П. Берии довести число заключенных ГУЛАГа, работающих на комбинате, до 10 000 человек и распорядилось изъять из недавно расформированного Томасинлага брус и пиломатериалы в помощь строительству. В первой половине 1941 года руководству Новосибирской и Кировской областей, Алтайского края и Башкирской АССР предписывалось отправить на этот объект 11 000 наемных рабочих[322]. Обсуждение этого конкретного вопроса завершилось резолюцией, в которой, в частности, значилось: «Отнести строительство комбината № 179 к особо важным строительствам страны» [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 31. Л. 73–74]. В приказах военного периода людские ресурсы продолжали перенаправляться на комбинат аналогичным образом[323]. При этом основное внимание уделялось наличию достаточного количества рабочих рук для выполнения поставленной задачи, а не тому, был ли этот труд свободным или принудительным. Рабочих, которых вынуждали переселяться ради выполнения конкретных проектов, уже нельзя было назвать свободными в строгом смысле этого слова, даже если их жизнь была несравнимо лучше ужасов ГУЛАГа[324].

Обкомом партии Новосибирской области на Сиблаг была возложена непосильная нагрузка по скорейшему обеспечению промышленности области рабочими кадрами. На заседании 10 сентября 1941 года обком поручил Копаеву дополнительно направить на комбинат 3000 заключенных, причем первую тысячу – уже к 13 сентября, вторую – к 20 сентября, а последнюю – к 1 октября. Через месяц партийный комитет раскритиковал Копаева за неготовность новых бараков для прибывающего контингента, хотя подобная поспешность свидетельствовала лишь о недальновидном планировании[325]. Учитывая крайне короткий срок выполнения поставленной задачи, требования партии казались совершенно нереалистичными. Однако на этом история не закончилась. В декабре обком приказал Копаеву выселить большую часть этих заключенных из новых бараков, чтобы освободить место для демобилизованных красноармейцев [ГАНО. Ф. П-4. Оп. 33. Д. 503д. Л. 112–114].

Очевидно, что в подобных «контрактных» лагерях существовала масса возможностей для взаимодействия между заключенными и наемными рабочими. Центральной и местной администрации приходилось решать многочисленные проблемы, связанные с расконвоированными заключенными, которые, пользуясь своим статусом, вступали в незаконную переписку и торговлю и даже совершали побеги [Bell 2013: 131–132]. 18 января 1943 года в Москве был издан приказ для всех начальников лагерей и колоний с требованием принять меры по недопущению подобного взаимодействия, поскольку многие заключенные воровали вещи и продукты питания у гражданского населения как на самих производственных площадках, так и при перемещении через населенные пункты [ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 2513. Л. 14]. Д. Е. Алин вспоминал, как по дороге к месту работы заключенные авиазавода № 153 имени Чкалова останавливались и размахивали руками мобилизованным красноармейцам, направлявшимся поездом на фронт. Иногда красноармейцы вступали с ними в разговоры и даже перебрасывали продукты [Алин 1997: 130]. Имеющиеся данные подтверждают, что, несмотря на предпринимавшиеся попытки изоляции, существовало достаточно возможностей для широкого общения заключенных и свободных граждан. При тотальной войне изоляция играла меньшую роль, чем производство.

Хотя условия содержания заключенных, безусловно, были намного хуже, наемные рабочие также испытывали на себе суровые жизненные условия. В городах Сибири смертность обычных граждан за первый год войны выросла более чем на 25 %, а в Новосибирской области резко поднялся уровень заболеваемости брюшным и сыпным тифом, дизентерией и коклюшем [Исупов 1992: 186, 193]. В подобных условиях комбинат № 179 страдал от шокирующе высокой текучести кадров среди наемных рабочих, несмотря на чрезвычайно жесткое трудовое законодательство военного времени, особенно в области оборонной промышленности[326]. В 1942 году на завод поступили 11 497 человек, а уволилось 9324, в 1943 году поступили 7703 человека, а уволилось 7600, причем приблизительно 5000 из них просто дезертировали[327].

Многие наемные рабочие региона покидали свои места в ключевых отраслях промышленности и вступали в ряды Красной армии. За все время войны из Новосибирской области таковых оказалось около 500 000 человек. Только за вторую половину 1941 года из треста «Кузбассуголь» на фронт мобилизовалось 11 000 шахтеров [Алексеев 1984: 81]. К январю 1943 года в Новосибирской области на 100 женщин приходилось всего 35 мужчин [Исупов 2005: 120].

В связи с высокой текучестью рабочей силы обращение обкома партии к принудительному труду как к частичному решению кадровой проблемы не вызывает удивления. Следует учесть, что на комбинате № 179 работали не только заключенные, но и ссыльный контингент. На нем трудились и «потенциальные пособники врага» поволжские немцы, и ссыльные калмыки, и спецпереселенцы из Нарыма, и даже военнопленные. Ко второй половине 1942 года свыше 20 % рабочих, занятых в производстве боеприпасов в Новосибирской области, являлись узниками ГУЛАГа [Савицкий 2004: 20–21]. К концу войны этот показатель несколько снизился, но все равно оставался весьма значительным. На 1 мая 1945 года в составе комбината числилось 25 117 рабочих, из них 3120 заключенных (12,4 %), 1100 ссыльных немцев Поволжья (4,4 %), 822 военнопленных, 106 бывших «кулаков» из Нарыма и 98 ссыльных из Калмыкии [Кузнецов 2001: 157][328].

Использование принудительного труда создавало свои дополнительные проблемы, поскольку администрация была обеспокоена возможностью контрреволюционной деятельности среди заключенных и ссыльных поселенцев. В ноябре 1941 года начальник Отдела спецпоселений НКВД СССР И. В. Иванов дал указание использовать в Западной Сибири и соседних регионах ссыльных немцев Поволжья в соответствии с их профессиональной квалификацией. Одновременно Иванов сообщал об участившихся случаях появления кочующих групп поволжских немцев, самовольно направляющихся в различные организации и учреждения в поисках работы. Без сомнения, эти люди просто пытались выжить и как-то справиться с тяжелой ситуацией, но, с точки зрения властей, это создавало проблемы: «Порой это бродяжничество фашистскими элементами используется для установления связей с контрреволюционными целями»[329]. В первые шесть месяцев войны в Новосибирской области наблюдался рост смертных приговоров за контрреволюционную деятельность, но начиная с 1942 года число таких приговоров (особенно смертных) в регионе резко сократилось, что говорит о смягчении репрессивных мер [Папков 2002: 208–211]. По словам О. В. Будницкого, начало войны ознаменовалось «волной упреждающих репрессий», включавшей всплеск смертных приговоров, но как только народ продемонстрировал поддержку военных действий государства, эта волна пошла на убыль [Budnitskii 2014: 791][330].

По большому счету режим видел в поволжских немцах весьма полезный трудовой потенциал. В январе 1942 года в «рабочие колонны» на весь военный период приказом Государственного комитета обороны (ГКО) было мобилизовано 120 000 ссыльных поволжских немцев мужского пола, пригодных к физическому труду. Позднее, в том же 1942 году, ГКО увеличил мобилизационный список, в который вошли мужчины от 15 до 55 лет и женщины от 16 до 45 лет (за исключением беременных и матерей с детьми до трех лет). Эти поволжские немцы были помещены в так называемые «особые зоны» в лагерях ГУЛАГа, но не как заключенные, а в статусе «трудармейцев». В Западной Сибири они, как правило, привлекались на работы в лесхозах и на железнодорожном строительстве [Земсков 2005: 92–95].

На этих примерах мы видим, что принудительный труд был важным аспектом советской тотальной войны, хотя вопрос о том, насколько серьезное внимание следует уделять принудительному труду в контексте внутреннего фронта, заслуживает дальнейшего рассмотрения. Согласно данным Марка Харрисона, принудительный труд до войны составлял примерно 2 % от общей численности рабочей силы Советского Союза (включая сельское хозяйство) и этот уровень оставался неизменным в военный период, несмотря на снижение абсолютных показателей[331].

Руководство Западной Сибири имело возможность использовать принудительный труд в военном производстве и, вне всякого сомнения, рассматривало его как важную составляющую имеющихся людских ресурсов. Однако с точки зрения чисто количественных показателей ГУЛАГ имел весьма ограниченное значение для экономики региона и, следовательно, для всего советского тыла. Производственные предприятия, эвакуируемые вместе с рабочими, обладали гораздо большей экономической важностью. В то время как в лагерях Западной Сибири одновременно содержалось от 70 000 до 80 000 заключенных, почти полмиллиона эвакуированных лиц (пусть даже в это число входило множество детей и стариков) помогали компенсировать потери рабочих рук, обусловленные мобилизацией на фронт, в гораздо большем количестве. Многих эвакуированных задействовали и в сельском хозяйстве, что было крайне важно, учитывая продвижение немцев на Украине [Щеголев 1959]. Сам город Новосибирск за первые полтора года войны принял около 150 000 человек, что значительно превышало число эвакуированных в другие известные места, например в Ташкент[332]. Огромные государственные инвестиции, потребовавшиеся для перемещения заводов в этот регион, стимулировали его экономику и заставили государство признать ключевую роль Западной Сибири в народном хозяйстве Советского Союза в целом. В августе 1943 года Указом Президиума Верховного Совета РСФСР Новосибирск получил статус города республиканского подчинения, несмотря на то что, как отмечал один эвакуированный, «только самый центр Новосибирска походил на настоящий город» [Кузнецов 2001: 148][333].

Кроме того, огромную роль играло массовое привлечение к труду женщин и стариков. Как пишет Исупов, «труд бойцов рабочих колонн, заключенных и военнопленных играл хотя и важную, но второстепенную роль. Главный ресурс Советского Союза являло собой гражданское население». В 1939 году в Западной Сибири проживало почти 800 000 неработающих женщин и около 600 000 человек в возрасте старше 60 лет. С началом войны многие из них были привлечены к работе [Исупов 2008: 311]. Таким образом, на военные нужды был мобилизован значительный резерв представителей «свободного» труда.

Однако даже если сосредоточиться только на принудительном труде, некоторые цифры могут ввести в заблуждение. К 1 апреля 1943 года УИТЛК Новосибирской области сообщало, что 51 % заключенных не может работать из-за плохого физического состояния [ГАНО. Ф. П-260. Оп. 1. Д. 24. Л. 40–41 oб.]. В 1944 году инспекция Томской ИТК № 8 установила, что 437 из 1028 заключенных оказались непригодными к физическому труду, причем даже не в самый суровый период войны [ГАНО. Ф. Р-20. Оп. 4. Д. 12. Л. 10]. Это значительно превышает средние показатели по лагерям ГУЛАГа за период войны, в которых содержалось 25–30 % нетрудоспособного контингента [Bacon 1994: 132]. Труд заключенных оставался чрезвычайно неэффективным. Учитывая работу Алексопулос, показавшую, что даже считавшиеся пригодными к физическому труду часто страдали от серьезных заболеваний и находились в крайне плохой физической форме, большая часть контингента Западной Сибири практически находилась между жизнью и смертью[334].

Можно сказать, что ГУЛАГ был одним из элементов административной головоломки по обеспечению экономики трудовыми ресурсами в условиях общенациональной и региональной тотальной войны. Довольно ограниченная роль ГУЛАГа в решении этой задачи подчеркивает существенное отличие советской лагерной системы от других лагерей военного времени. Хотя подробное рассмотрение сравнительного аспекта выходит за рамки данной работы, все же стоит сказать об этом несколько слов. Советские власти, похоже, придавали концентрационным лагерям меньшее значение, чем большинство других воюющих стран ХХ века. В этом смысле ГУЛАГ лишь в небольшой степени вписывается в модную ныне теорию Джорджо Агамбена о войне и концентрационных лагерях[335]. Согласно Агамбену, концлагерь возникает в том случае, когда современное государство используют войну и (или) чрезвычайное положение как предлог для помещения части нежелательных граждан (отдельных субъектов) и (или) каких-либо групп в «чрезвычайное положение», в котором они попадают в некое пороговое правовое поле, существуя вне закона, с одной стороны, но завися от него, с другой. Агамбен основывает большую часть своих аргументов на работах немецкого политического теоретика Карла Шмитта, в своей книге «Политическая теология» (Politische Teh ologie, 1922) утверждавшего, что «суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении», и поэтому это право является центральным элементом функционирования современного государства [Шмитт 2000: 15].

Однако советская власть не рассматривала сталинский ГУЛАГ как нечто исключительное, по крайней мере в начале его существования. Более того, ГУЛАГ считался примером гуманной пенитенциарной реформы. Кроме того, заключенные ГУЛАГа обвинялись и осуждались (какими бы суровыми ни были законы и методы допроса) за преступления, нарушающие советское законодательство. Эти люди не находились вне закона, они лишь совершили некие противоправные действия, во всяком случае в глазах государства. В этом смысле не возникает сомнений, что спецпоселения больше соответствуют понятию «чрезвычайного положения» по Агамбену. В них размещались определенные группы людей – сначала раскулаченные крестьяне, а затем и целые этнические группы, – вынужденно переселенные в отдаленные районы, ограниченные в правах, но формально ни в чем не обвиняемые. Но, пожалуй, важнее всего то, что, в отличие от других воюющих государств ХХ века, например от британцев в Южной Африке или от немецких нацистов Второй мировой, в советском ГУЛАГе в военный период уделялось меньше внимания репрессивным мерам, чем до начала войны и после ее окончания.