В исследовании Норильского ИТЛ Л. И. Бородкин и С. Эртц отмечают, что малопригодные к труду заключенные часто переводились из него в другие места, в результате чего он имел в военное время относительно низкий уровень смертности при относительно высокой продуктивности [Borodkin and Ertz 2003: 79–80]. Создается впечатление, что выполнение экономических задач, по крайней мере в Норильске, ставилось выше исполнения уголовных наказаний[291]. В недавней работе Алана Баренберга о Воркутинском ИТЛ особо отмечаются экономические причины его расширения в военный период. Это был самый близкий к блокадному Ленинграду и самый крупный источник угля в европейской части России после оккупации ключевых угледобывающих регионов страны [Barenberg 2014: 44]. Более того, администрация ГУЛАГа в 1941 году стала делиться на различные главки (главные управления) по экономическим функциям, а не по политическим соображениям (например, ГУЛЖДС – Главное управление лагерей железнодорожного строительства)[292]. И все же экономика (в данном случае – готовый механизм поставки рабочей силы для принудительного труда в важнейших видах производственной деятельности) объясняет далеко не все[293]. Эффективность труда в ГУЛАГе находилось на крайне низком уровне, и, несмотря на заявленную установку на самообеспечение, государство в целом тратило на содержание этой системы больше, чем от нее получало [Ivanova 2000: 76, 86, 96].

Политика освобождения из лагерей в военное время ясно указывает на решающее значение в этом вопросе как политических, так и уголовных аспектов. Тысячи заключенных, относительно здоровых молодых людей, освобождались из лагерей для пополнения передовой, что, без сомнения, препятствовало экономике ГУЛАГа. Хотя ГУЛАГ и оставался своего рода «вращающейся дверью» для приговоренных к более мягким наказаниям, режим препятствовал освобождению контрреволюционеров, уже отбывших свой срок[294]. Осужденные по «политической» 58-й статье, как правило, подвергались более жесткому обращению и в результате меньше других были пригодны к работам. Более того, они по определению были политически неблагонадежны и едва ли входили в число вероятных кандидатов в помощники военной лагерной системе. Как писал Стивен Барнс, «на тот момент, когда он был мобилизован на тотальную войну, ГУЛАГ состоял из немногочисленных, нездоровых, политически неблагонадежных и в значительной степени пожилых заключенных, с большой долей женщин и с минимальным количеством… собственных кадров» [Barnes 2000: 242]. Гольфо Алексопулос утверждала, что такого рода свидетельства, наряду с частыми освобождениями и арестами, указывают на «существенный подрыв экономического производства пенитенциарной практикой» [Alexopoulos 2005: 303]. Барнс идет еще дальше, рассматривая ГУЛАГ как часть государственного аппарата, взявшую на себя ответственность за «трансформацию человека» в рамках современного «садоводческого государства»[295]. В своей недавней работе Алексопулос усложняет вопрос о смысле деятельности ГУЛАГа. Она полагает, что уже по самому замыслу фундаментальным направлением этой деятельности было разрушение здоровья и жизней заключенных. Алексопулос показывает, что распределительная система, основанная на физическом здоровье и пригодности к труду, была разработана так, чтобы заключенные работали до самой смерти или почти. Хотя экономическое обоснование такого подхода вполне очевидно, в основном Алексопулос согласна с Солженицыным, назвавшим исправительно-трудовые лагеря «истребительно-трудовыми»[296].

Подобное акцентирование экономического, уголовного или идеологического аспекта не делает их, конечно, взаимоисключающими. Если администрация лагеря в Норильске принимала только трудоспособных заключенных, то администрация Сиблага часто жаловалась на плохое физическое состояние вновь прибывающих. Например, в одном из рапортов 1943 года об условиях содержания в Лагпункте № 3 (Новосибирск) плохие производственные результаты, заключающиеся в снижении продовольственных поставок, местная администрация объясняла «огромным» количеством прибывающих заключенных, способных лишь к легким физическим нагрузкам[297]. Таким образом, если рассматривать ситуацию в целом, мотивация к труду в разных лагерях и даже в разных подразделениях одного лагеря могла совершенно не совпадать.

Несмотря на плохое состояние заключенных, поступающих в западносибирские лагеря, в целом исследование показывает приоритет экономической деятельности ГУЛАГа, по крайней мере на местном уровне. С одной стороны, произошел немедленный переход к военному производству (в некоторых случаях это началось уже с началом Зимней войны с Финляндией). Даже «неблагонадежные» группы и отдельные лица могли назначаться на ответственные должности исходя из экономических соображений. Заключенные, связанные с важнейшими промышленными отраслями, задерживались в лагерях даже после отбытия срока, при этом лагерная пропаганда подчеркивала в первую очередь необходимость расширения производства. Переход на рельсы военной экономики сам по себе не вызывает удивления: в подобной ситуации находилось множество предприятий, не имеющих отношения к ГУЛАГу. Ключевым пунктом советского оборонного планирования на протяжении большей части 1930-х годов являлась возможность конверсии промышленности для военных нужд [Samuelson 2000]. С другой стороны, эти экономические факторы переплетались и часто вступали в противоречие с политическими, о чем говорит освобождение здоровых заключенных и их отправка на фронт.

Как свидетельствует М. Г. Горбачев, процитированный в начале данной работы, переход к военному производству оказал глубокое влияние на лагерную систему региона. Томская ИТК, которую описывает бывший заключенный, стала играть важную роль в производстве боеприпасов для НКВД. Например, план на ноябрь 1941 года предусматривал производство 10 000 пятидесятимиллиметровых снарядов при общем их количестве 65 000 для всего ГУЛАГа в целом [ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 1978. Л. 35]. О быстром переходе к военному производству в регионе свидетельствует и тот факт, что до июня 1941 года в планах НКВД по боеприпасам Томская ИТК вообще не рассматривалась[298].

Наряду с Томской ИТК со второй половины 1940 года целое подразделение в поселке на реке Яе занималось пошивом военного обмундирования [ГАНО. Ф. П-260. Оп. 1. Д. 1. Л. 58]. Еще одна ИТК под Томском прекратила производство мебели и перешла на изготовление лыж для Красной армии. В одном из документов Новосибирского обкома даже отмечалось, что инженеры Сиблага придумали способ крепления пулеметных систем к лыжам, причем это изобретение было испытано и одобрено руководством Сибирского военного округа[299]. Заключенные областного подразделения в Кривощекове трудились на строительстве огромного комбината № 179 для Наркомата боеприпасов, а также работали по договорам в различных производственных мастерских[300]. Активизировались строительные работы на авиационном заводе имени Чкалова № 153 – еще одном ключевом оборонном предприятии – и на местном аэродроме [Папков 1997: 133–134]. Даже сельскохозяйственные подразделения играли важную роль, занимаясь поставками в Красную армию лошадей и продовольствия. В начале 1943 года, когда уровень смертности в лагерях достиг рекордного уровня, один из военных лозунгов Сиблага звучал так: «Дать стране и фронту больше овощей, больше продовольствия»[301].

Центральные органы власти четко осознавали пользу принудительного труда в военный период. 30 июля 1941 года руководство НКВД в Москве обратило внимание на то, что у значительной части заключенных, работавших на аэродромах, приближается окончание срока отбывания наказания. В скором времени был издан приказ, по которому людям предписывалось оставаться на местах до завершения работ, несмотря на то что формально они подлежали освобождению [ГАРФ. Ф. 9401. Оп. 1a. Д. 107. Л. 192]. Этот экономический императив признавали и лагерные власти на местах. Например, администрация упомянутой выше Томской ИТК разрешила одному осужденному троцкисту проживать вне зоны без охраны, поскольку он был квалифицированным инженером и занимал ответственную должность исполняющего обязанности начальника литейного цеха [Bell 2013: 127]. Практика назначения так называемых контрреволюционеров на важные с экономической точки зрения должности и предоставления им значительных привилегий была в военное время распространена повсеместно, хотя это и шло вразрез с установленными правилами[302]. В ноябре 1941 года Новосибирский обком партии дал специальное указание начальнику Сиблага Г. Н. Копаеву направлять «квалифицированных инженеров и рабочих, осужденных за бытовые и контрреволюционные преступления», на оборонные предприятия региона[303]. Эти случаи со всей очевидностью показывают превалирование экономической целесообразности в деятельности лагерей над политическими императивами.

Даже лагерная пропаганда, от которой следовало бы ожидать наиболее ярко выраженного подчеркивания политических мотивов, делала основной упор на производство. Конечно, в советском контексте трудно разделять экономику и политику, поскольку доказательство политической благонадежности зачастую подразумевало компетентное исполнение своей производственной роли. Одновременно было верно и обратное: власти часто рассматривали плохие экономические показатели как свидетельство политической ненадежности. В лагерной пропаганде военного времени уделялось много внимания тому, чтобы призывать к усердной работе и стыдить за нерадивость. В частности, администрация лагерей пыталась вдохновлять людей через рассказы о подвигах, совершенных бывшими заключенными на фронте. Как следует из работы Барнса, освобожденные узники Сиблага якобы посылали письма своим бывшим товарищам по лагерю, рассказывая о собственном опыте. Как следует из доклада об одном таком письме бывшего заключенного, его автор уверял бывших товарищей по лагерю, что если они будут «лодырями и саботажниками», то станут тем самым «прямыми пособниками врага». Заключенные, читавшие или слушавшие эти письма, писали в ответ, что «будут работать в тылу на разгром врага» [ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 1461. Л. 196][304].

Хотя мы, несомненно, должны скептически относиться к правдивости подобных рассказов – ведь условия содержания в большинстве лагерей были ужасными, особенно в 1942 и 1943 годах, – в действительности существует множество примеров, когда бывшие заключенные получали высокие награды за боевые подвиги, в том числе и звание Героя Советского Союза [Bacon 1994: 106].

Еще одним непосредственным стимулом стала практика досрочного освобождения в качестве поощрения за производительный труд. Несмотря на то что официальное сокращение срока наказания путем зачета отработанных трудодней прекратилась в 1939 году, заключенные продолжали получать досрочное освобождение за выполнение и перевыполнение рабочих норм. В 1939 году Политбюро недвусмысленно заявило, что заключенные должны отбывать полный срок, а поощрения получать в виде вознаграждений (усиленные пайки, лучшие бараки и т. д.), но без возможности досрочного освобождения [История сталинского ГУЛАГа 2004, 2: 158][305]. Тем не менее местные администрации признавали необходимость более действенных стимулов. Хотя эта практика в некотором смысле подтверждает аргумент Барнса о том, что ГУЛАГ – это не только смерть, но и искупление вины, мы должны быть довольно осторожны при использовании подобных противопоставлений. Во-первых, после освобождения многих из бывших заключенных оставляли работать в лагерях на тех же должностях. Во-вторых, как мы увидим позже, для досрочного освобождения в условиях военного времени были нужны крайне веские основания. Но в любом случае лагерная пропаганда пыталась показать заключенным, что досрочное освобождение вполне возможно при ударном перевыполнении ими трудовых норм. В большинстве отчетов о состоянии лагерной культуры существовал раздел «Досрочное освобождение и снижение сроков наказания»[306]. Во второй половине 1943 года УИТЛК по Новосибирской области дало разрешение на досрочное освобождение 161 человека и сократило сроки еще 262 заключенным. Одним из элементов работы культурно-воспитательных отделов было постоянное напоминание контингенту, что «только самоотверженным трудом и отличным поведением в быту они могут заслужить условно-досрочное освобождение» [ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 1463. Л. 145].

Хотя функции западносибирского ГУЛАГа одновременно включали как экономическую, так и политическую составляющие, находившиеся между собой в некотором противоречии, имеется ряд убедительных причин рассматривать ГУЛАГ в первую очередь сквозь призму политики. Возможно, наиболее важным является то, что чрезвычайно высокий уровень смертности в данном регионе во время войны стал следствием недостаточного внимания администрации к производительности труда при одновременной дороговизне содержания как кадрового состава ГУЛАГа, так и самих заключенных. С января 1942 по август 1943 года УИТЛК по Новосибирской области теряло не менее 1,87 % заключенных ежемесячно. Наиболее высокий показатель пришелся на май 1942 года – 3,52 % [Красильников 1999: 89–90]. В 1943 году Новосибирским обкомом была сформирована инспекционная бригада для изучения условий содержания заключенных, работающих в оборонной промышленности [Красильников 1997: 282–285]. В отчете этой комиссии отмечался огромный рост смертности и числа инвалидов, особенно в 3-м Кривощековском подразделении, задействованном на строительстве комбината № 179. Если в январе 1943 года всего умерло 2,2 % заключенных, занятых в военном производстве Новосибирской области, в феврале – 2,9 %, в марте – 2,6 %, то в 3-м Кривощековском только в марте смертность составила 5,4 %. Заметим, что приведенные цифры отражают лишь месячные потери, переход же на годовые дает огромные показатели, значительно превышающие средние по ГУЛАГу в целом. В своей недавней книге Алексопулос отмечает более суровые условия содержания заключенных в неприоритетных ИТЛ и ИТК по сравнению с известными лагерями, например с Норильским, а имеющаяся статистика смертности по Западной Сибири полностью это подтверждает [Alexopoulos 2017: 183–207].

Недостаток продовольствия в военный период и переутомление приводили к тому, что борьба за выживание в лагерях вступала в более жесткую фазу и заключенные часто сражались между собой за скудную пищу. Один из заключенных, Д. Е. Алин, работавший на авиационном заводе имени Чкалова № 153, вспоминал, что хотя с начала войны нормы и были резко сокращены, но даже мизерные 260–460 граммов хлеба с небольшим количеством каши обеспечивали существование на первое время[307]. Кроме того, многие дополняли свой рацион продуктами, которые присылали родственники. Однако по мере того, как война затягивалась, положение становилось все более тяжелым. К началу 1942 года заключенные лагеря, в котором находился Алин, начали делить обычный суточный паек на пять частей и скрытно приносить в зону ломы и другие предметы (даже топоры), которые можно было использовать в качестве оружия, но не с целью попытки побега, а для защиты собственного пайка или для принуждения других заключенных отдать свою еду. Алин вспоминает случай, когда наткнулся на труп недавно прибывшего лагерника с проломленной головой. Это оказался его дальний родственник, убитый за маленькую миску каши. Сам же Алин к осени 1942 года был истощен до такой степени, что однажды потерял сознание на работе и считал себя счастливчиком, выжив в лагерном лазарете, в котором «люди мрут как мухи» [Алин 1997: 137–138].

Многие заключенные становились инвалидами и просто не могли работать, а некоторые, попав в эту категорию, даже получали досрочное освобождение. Касаясь вопроса инвалидности, бригада УИТЛК 1943 года отмечала в своем отчете:

В отчете за 1944 год, основанном на результатах инспекций областной бригады УИТЛК в 1943 году, прокурор по надзору за деятельностью лагерей А. Кондрашев фактически призывал к досрочному освобождению инвалидов, чтобы улучшить статистику смертности. Такая постановка вопроса лишний раз свидетельствует о справедливости утверждения Алексопулос, что значительное число заключенных освобождалось ради их смерти вне юрисдикции ГУЛАГа, и тем самым подчеркивает полное пренебрежение к человеческим страданиям в лагерях. Особенно, что, впрочем, неудивительно, раздражает то, что подобную позицию занял прокурор[309]. Как писал Кондрашев, «…следует отметить, что выполнению директивы НКВД и прокурора Союза ССР в первом полугодии 1943 года должного внимания как Управлением Лагеря, так и прокуратурой уделено не было, вследствие чего включительно по август месяц имела место большая смертность в лагере, тогда как люди своевременно могли быть освобождены, тем самым значительно сокращена была бы смертность»[310]. Однако далее Кондрашев продолжал настаивать, что с точки зрения политической благонадежности освобождению не должны подлежать лица, осужденные по 58-й и 162-й (хищение государственного имущества) статьям Уголовного кодекса, поскольку в противном случае «не соблюдается государственная безопасность» [ГАНО. Ф. Р-20. Оп. 4. Д. 12. Л. 15][311].

Как мы видим, освобождение в военное время могло быть связано не только с вознаграждением за ударный труд или с мобилизацией на фронт, но зачастую и с простым уклонением от необходимости брать на себя ответственность за умирающих и тяжелобольных[312]. С одной стороны, тот факт, что власти часто освобождали умирающих заключенных, явно качает маятник назад – к экономическому объяснению деятельности ГУЛАГа: эти заключенные, в конце концов, были финансовым бременем и не могли содействовать выполнению установленных производственных квот. С другой стороны, если бы экономическое производство в ГУЛАГе являлось главным приоритетом, можно было бы ожидать, что власти станут уделять больше внимания сохранности здоровья заключенных. Хотя центральный аппарат НКВД в начале 1942 года и издал приказ о создании в каждом лагере специальных «оздоровительно-профилактических пунктов» с хорошо освещенными просторными помещениями и усиленным пайком, предназначавшимися якобы для восстановления больных заключенных и превращения их в полезных работников, было совершенно очевидно, что местным властям не хватает на это выделяемых денежных средств[313].

Содержание заключенных требовало немалых затрат, включая создание медицинской инфраструктуры и жилых помещений, а также расходы на персонал и охранников, которыми зачастую становились демобилизованные солдаты. Например, начальник Сиблага Копаев утверждал, что в 1941 году на содержание 9000 нетрудоспособных заключенных было потрачено 11 млн рублей [ГАНО. Ф. П-260. Оп. 1. Д. 1. Л. 21]. В то же время в бюджет Сиблага было выделено 25 млн рублей на содержание примерно 4000 охранников. Этих денег, как указывал Копаев, было бы достаточно, чтобы построить «немаленький завод» [ГАНО. Ф. П-260. Оп. 1. Д. 1. Л. 33]. Диспропорция в финансировании охранников и заключенных-инвалидов говорит о многом, особенно с учетом того, что на инвалидов требовались значительные медицинские расходы. Если допустить, что Копаев располагал точной информацией, то ежегодно Сиблаг тратил 1222 рубля в год на одного инвалида и 6250 рублей на одного охранника [Bell 2019: 62].

Вопрос о плохом здоровье заключенных имеет принципиальное значение для исследования, но представляется весьма сложным. С конца 1941 года и по крайней мере до первой половины 1943 года Советский Союз боролся за само свое существование, и ресурсы государства были ограничены для всех его граждан. Пик смертности как среди «негулаговского» населения Западной Сибири, так и среди заключенных пришелся на 1942 год (2,69 и 24,9 % соответственно)[314]. Даже вольные граждане, эвакуированные в Новосибирскую область, получали хлеба меньше, чем формально должен был получать узник ГУЛАГа до начала войны[315]. О. В. Хлевнюк показал, что временами и в определенных местах рацион в ГУЛАГе по некоторым видам продовольствия был даже лучше, чем в соседних городах и селах[316]. Таким образом, отсутствие внимания к здоровью заключенных не вызывает удивления, учитывая общие обстоятельства в стране. Тем не менее создается впечатление, что приоритетные лагеря в Норильске, Воркуте и даже в Колымском регионе жили лучше, чем «типовые» сиблаговские, именно по причине осознанной экономической необходимости. Например, Норильский ИТЛ принимал только трудоспособных заключенных, поэтому пиковый показатель смертности, пришедшийся на 1943 год, составил в нем 7,2 % при общем годовом уровне по ГУЛАГу 22,4 %. Смертность на Колыме в том же 1943 году составила 12,4 %, что было аналогично смертности в Воркуте[317]. Как уже говорилось выше, в западносибирских лагерях этот уровень значительно превышал средний показатель по ГУЛАГу.

Таким образом, пример западносибирских лагерей показывает, что по крайней мере в плане корреляции с уровнем смертности деятельность лагерей мотивировалась одновременно как экономическими, так и политическими факторами, и эта мотивация варьировалась от лагеря к лагерю. Быстрый переход к военному производству, гибкость в использовании рабочей силы и стимулы, побуждающие заключенных работать эффективнее, склоняли баланс в этом регионе в пользу экономической мотивации. С другой стороны, низкий уровень производительности указывает на значимость политических задач, поскольку неэффективность труда и ужасные условия содержания не являются ключевыми проблемами, когда главной целью является изоляция заключенных. Однако тесное взаимодействие между свободными рабочими и работающими по принуждению позволяет предположить, что одна из главных политических целей – изоляция людей, считающихся опасными для общества, как общий компонент большинства тюремных систем – не была главным элементом деятельности военного ГУЛАГа. Наиболее отчетливо мы увидим это взаимодействие при рассмотрении вопросов, связанных с ГУЛАГом и тотальной войной.