Книги

Фёдор Абрамов

22
18
20
22
24
26
28
30

И даже вся эта многомесячная работа над рукописью перед тем, как отправить её в «Звезду», была ничтожно мала по сравнению с той титанической правкой «Двух зим…», которую Фёдор Абрамов проделал для «Нового мира». По предложению редакции журнала он должен был не просто «пройтись» по тексту, но и в корне перелопатить его. Более полугода изнурительного труда – и это после перенесённого микроинфаркта. Обещанная публикация романа в «Новом мире» заставила отложить на потом все другие литературные дела и даже в какой-то степени изолировать себя от общественной писательской жизни.

Осилив работу над рукописью к лету 1967 года, фактически переписав роман заново, Абрамов собственноручно отвёз «Две зимы…» в «Новый мир».

И даже выправив роман, мужественно «переломив» себя, сократив многие значимые, а отчасти и ключевые моменты в тексте, он по-прежнему мало верил в его публикацию даже в таком виде.

Потекли дни томительного ожидания, наполненные тревогой безызвестности о судьбе рукописи. Примут или вновь вернут на доработку? Думалось всякое. А ещё Фёдор Абрамов хорошо понимал, что его рукопись пришла в «Новый мир» не в лучшее для журнала время.

В 1966 году «Новый мир» за излишний либерализм и отход от «линии» партии вновь угодил под пресс идеологической проработки, который в конечном итоге в феврале 1970 года всё же выдавил Александра Твардовского с поста главреда. Твардовскому, чьё имя, что вполне естественно, отождествлялось с «Новым миром», припомнят всё разом: и собственного «Василия Тёркина на том свете», и поэму «За далью даль», и солженицынского «Одного дня Ивана Денисовича», и то, что отказался поддержать большинство и одобрить судебный приговор Синявскому и Даниэлю… Всё разом, всё скопом! Руководство Союза писателей СССР настойчиво требовало разобраться с «Новым миром», а уговоры Твардовского председателем правления Союза писателей СССР Константином Фединым признать ошибки успехом не увенчались. И за всё это, как мера предупреждения, скорый вывод из состава ЦК и Верховного Совета РСФСР, яростное бичевание в Союзе писателей.

И вот тут-то сам по себе напрашивается ответ на очень непростой вопрос: почему Александр Твардовский в такой сложный для журнала период принял решение о публикации абрамовского романа, в котором, по его же словам, всё было «нелегально»? Захотел ещё одной чёрной метки для себя и журнала?

Единого мнения на этот счёт нет. Можно предположить, что у Александра Твардовского, жутко уставшего от всей закулисной возни вокруг «Нового мира», крепко взыграло чувство собственного достоинства и нежелание мириться с навязываемыми постулатами угодничества и усаживания литературы в «клетку». Но, вероятнее всего, ключевую роль в публикации «Двух зим…» всё же сыграло несколько иное.

Александр Твардовский, понимая, что его уход с поста главреда в ближайшем будущем уже предрешён и что без него роман вряд ли будет вообще напечатан в журнале, просто пошёл «напролом», не считаясь с собой, взяв на себя большую долю ответственности за публикацию (хотя весьма серьёзные предостережения сотрудников редакции на этот счёт были), подписал «Две зимы…» в печать, предварительно, ещё задолго, проанонсировав его, заключив с Фёдором Абрамовым авторский договор (ещё до доработки текста!), что было также своего рода умелым редакторским ходом.

Вполне возможно, что это была своеобразная компенсация Твардовского Абрамову, которого в силу различных обстоятельств на протяжении довольно длительного срока не желал публиковать «Новый мир». Вопрос на этот счёт открыт. Впрочем, ответить на него мог лишь сам Твардовский!

Более двух месяцев Фёдор Абрамов был в неведении о судьбе рукописи. Думы резали душу и сердце. И самое главное – прочитает ли роман Александр Твардовский? Как оценит? И даже если прочитает, всё одно, надежды на публикацию были мизерные.

По воспоминаниям Людмилы Крутиковой-Абрамовой, в этот период ожидания весточки из «Нового мира», словно убегая от назойливых дум, Фёдор Абрамов уехал в Верколу, отчасти тем самым компенсировав несостоявшееся из-за болезни прошлогоднее путешествие.

29 августа Александр Твардовский, прочитавший роман, ответил письмом:

«Дорогой Фёдор Александрович!

Пишу Вам под свежим впечатлением только что прочитанной Вашей рукописи. Всего, конечно, я не скажу в этом письме ни в смысле её значительных достоинств, ни в смысле некоторых недостач и слабостей, но не могу просто пребывать в молчании впредь до встречи с Вами, которая, полагаю, должна состояться в ближайшее время.

Я давно не читал такой рукописи, чтобы человек несентиментальный мог над нею местами растрогаться до настоящих слёз и неотрывно думать о ней при чтении и по прочтении.

Словом, Вы написали книгу, какой ещё не было в нашей литературе, обращавшейся к материалу колхозной деревни военных и послевоенных лет. Впрочем, содержание её шире этих рамок – эти годы лишь обнажили и довели до крайности все те, скажем так, несовершенства колхозного хозяйствования, которые были в нём и до войны, и по сей день не полностью изжиты.

Книга полна горчайшего недоумения. Огненной боли за людей деревни и глубокой любви к ним, без которой, вообще говоря, незачем браться за перо. Конечно, многое в тех нечеловеческих трудностях деревенского бытия, которых вы касаетесь, можно отнести за счёт местных, северных условий, но так же, как нельзя во всём винить одну войну и всё ею объяснять, так и “местные условия” не покрывают всего.

Книга населена столькими прекрасными по живости и натуральности своей людьми, судьба которых не может не волновать читателя. Они, эти люди – и старики, и дети, и юноши, и женщины, и редкие мужчины среднего возраста – невольно воспринимаются как его, читателя, деревенская родня, сверстники и друзья, оставшиеся там по многосложным обстоятельствам. Незабываемы картины первого возвращения кормильца Михаила с лесоповальных и лесосплавных работ с гостинцами и подарками оголодавшей вдовьей семье. Здесь впервые обрисовывается с исключительной сердечностью и нежностью образ Лизы (как-то не хочется называть эту чудную девчушку-девочку Лизкой), который ещё развернётся потом с необычной щемящей привлекательностью в картинах проводов её Михаилом в лес, с обучением по дороге тяжёлому, не девичьему искусству управляться с топором; в её новогоднем посещении семьи, наконец, в отчаянном её замужестве “из-за коровы”.

Да и не одна Лиза, я начал с неё, потому что она истинное открытие художника, и человеческое обаяние этого образа просто не с чем сравнивать в нашей сегодняшней литературе. Но я не хочу сказать, что другие образы написаны слабее – “матерь” (лучше всё-таки в именительном падеже – мать), ребята-близнецы, председательша Анфиса Петровна, “поп” Мошкин, жуликоватый и “прожиточный”, но и симпатичный. Вопреки, может быть, намерениям автора Егорша – не буду всех перечислять, не статью пишу, – даже на редкость сильно показан первый секретарь райкома, на долю которого в литературе обычно выпадает роль “бога из машины”. Замечательно, что этот фанатик “выполнения плана”, страшный тем, что он не откуда-нибудь извне, а здешний, знающий труд земляков, “бессердечный бурмистр, окаменевший в инертных понятиях, всецело зависящий от указаний”, при ближайшем рассмотрении тоже человек.

Словом, в книге есть то, что делает книгу явлением – образы людей, явившиеся в ней во плоти, которых не спутаешь с образами других книг…»