– А как Вам не знать, Александр Иванович, что масленица то языческое празднование. Так что негоже мне радости на нем предаваться.

Когда Александр Чернышев вернулся в свою каморку, в ноги к нему бухнулся Герасим.

– Цел, барин! Я уж думал всё, убьют ироды, когды хозяин дома криком созывать слуг своих стал. Я за кочергу и к вам барин, абы пособить. Так дверь окаянные зачинили! А как услыхал пальбу с фузеи вашей, так и успокоилси. Ежели она у Вас, никакой враг нипочем.

Александр перевел взгляд на валявшуюся на полу кочергу, потом вновь на склонившегося Герасима.

„Ведь ему можно доверять. А что еще остается делать? Но нельзя ж все время волчком крутиться, со всех сторон самому себя прикрывая. Голова закружится. Надо кому-то же поручить приглядывать за своей спиной“.

Санкт-Петербург, 22 февраля (5 марта) 1761 года

– Эге-гей! А ну, залетные! – Григорий Орлов приподнялся на облучке и стегнул коренника[20]. Сугробы за окнами кареты замелькали еще быстрее.

– Эй, Гришка, не разгоняй карету то! – с облучка заорал его старший брат Алексей – Сичас поворот будет крутой. Как бы карету не опрокинуть!

– Не боись! Не уроню матушку нашу!

Екатерина, сидящая в карете, почувствовала, как ее прижало к стенке, как сильно накренилась карета.

– Не покалечь, окаянный!

Тем временем массивный Алексей, стоящий на облучке, отчаянно боролся с огромной инерцией тяжелой кареты. Он сколько мог, наклонился в противоположную от наклона сторону, со страхом наблюдая за левым полозом, который чуть ли не на аршин приподнялся над дорогой. Секунда, другая… свист морозного воздуха, огромные белые сугробы по бокам дороги и темный голый лес за ними. Наконец, вначале медленно, а в конце стремительно левый полоз опустился вниз. Брызнул снег из-под него. В карете что-то треснуло.

– Ну, Гриц! Приедем, в глаз получишь!

Карета с императорскими вензелями Елизаветы Петровны продолжала стремительно нестись, все дальше и дальше удаляясь от Ораниенбаума, от ненавистного мужа Петра. Впереди лежал Петербург, впереди лежали казармы Преображенского полка с веселыми гвардейцами. Впереди лежало безудержное веселье первого дня широкой масленицы – Разгуляя.

Через час карета с Екатериной и двумя братьями Орловыми – Григорием и Алексеем влетела в Преображенскую слободу, раскинувшуюся между Литейной и Слоновьей улицами[21].

– Бойся! – в один голос орали Орловы и залихватски свистели. Прохожие испуганно шарахались в сторону. Екатерина, увидев, как один молодой гвардеец, пытаясь увернуться от кареты, поскользнулся и рухнул в сугроб, громко расхохоталась.

Еще минута бешеной скачки и тройка с императорскими вензелями влетела во двор первой роты. Великая княгиня, щурясь от солнца, вышла из кареты. Прямо перед ней, вздымаясь над крышей казармы, громоздился Спасо-Преображенский собор.

Тут же два гвардейца подхватили великую княгиню, ловко посадили ее себе на плечи и под восторженный рев остальных преображенцев понесли в казармы. Там ее ждал накрытый стол, уставленный тарелками с блинами и ковшиками со сметаной. Посередине величественно распростерлись несколько блюд с огромными осетрами, равнодушно взирающими своими мертвыми глазами на раскинувшиеся вокруг них яства. Зелеными столбами возвышались штофы с водкой для „полоскания рта от скоромной пищи“.

– За нашу будущую императрицу матушку Екатерину! Ура! – гаркнул Григорий Орлов, поднимая чарку с водкой.

Тот час великой княгине на серебряном подносе поднесли такую же чарку, только серебряную. Не покидая своего „кресла“ из двух крепких гвардейских плеч, женщина быстро ее осушила.