– За людьми, стремящимися к такой власти над другими, стоит тень джаханнема, – твёрдо сказал Юнускори Махмудов, ишан и катиб самаркандского казиата. И пояснил, наткнувшись на недоумевающий взгляд своего гостя: – Ада, если по-вашему. И его хозяина.

…Идея ещё одной боковой цепи будущей панацеи, её смутный абрис возникли у Ричарда двумя неделями позже, когда он сидел на охапке рисовой соломы в крохотной пустой хижине гойсана Баралти Сина, прилепившейся к горному склону, в одном из северных районов Белуджистана. «Гойсан» на бенгальском диалекте хинди означает подвижник, отшельник, человек, отринувший всю земную суету ради постижения великих истин индуизма.

Мир наш устроен так, что праведники в нём встречаются редко. Но старый, а точнее сказать, уже не имеющий возраста, гойсан Баралти признавался жителями окрестных посёлков именно за праведника. Его искренне уважали и любили, авторитет Баралти Сина был непререкаем.

Порасспросив крестьян близлежащих долин и подкрепив свои расспросы парой рупий, Стэнфорд довольно быстро нашёл молодого крестьянина, согласившегося проводить его к месту, где обитал гойсан Баралти. Надо сразу заметить, что по строжайшему кодексу индуизма отшельник не мог отказать в гостеприимстве и беседе даже злейшему врагу.

Ричард Стэнфорд отнюдь не был врагом. Не был Дик и праздным туристом, падким на бенгальскую экзотику. Но после столь интересной беседы с убеждённым, очень грамотным и образованным мусульманином Юнускори Махмудовым Ричарду хотелось выслушать адепта ещё одной великой религии, узнать, что тот думает относительно некоторых непростых вопросов.

Солнце садилось в тучи, сгустившиеся над дальними хребтами, делая их похожими на горы добела раскалённой лавы. Скальный распадок, где стояла хижина гойсана, словно купался в неистовом предсумрачном сиянии заката, вкрапления кварца ослепительно сверкали, разбрызгивая во все стороны отблески алого и багрового.

Удивительное чувство возникает у человека в настоящих, диких, не прирученных ещё горах. Жестокая красота пиков и пропастей, ледников и отвесных стен, угрюмых скал, вздыбленных пластов гранита и базальта. Словно застывшая музыка Рихарда Вагнера, величественная, мощная и мрачная. «Полёт валькирий». Так же ужасающе прекрасна пустыня, угрюмое очарование которой отлично понимали и чувствовали ветхозаветные пророки и монахи-аскеты, пришедшие им на смену. Или мерцающие в свете равнодушных звёзд полярной ночи льды Антарктиды… Пожалуй, лучше человеку не видеть подобной красоты, она не для него. Да, здесь можно посмотреть в глаза Вечности. Только стоит ли? Люди ведь не валькирии…

– …Так вы, байраги Баралти, – Ричард обращался к отшельнику с максимальным почтением, – полагаете, что Кали-Дурга даже выше, сильнее Вишну? И благостный Бог-созидатель проиграет богине смерти в последней битве?

– Меня радует, сагиб, что ты так хорошо знаешь наш язык. – Сухие тонкие губы Баралти Сина растянулись в подобии улыбки. – Но я не байраги, это слишком высокий ранг. И ты плохо понимаешь основы нашей веры, молодой сагиб. Аватары Вишну, его земные воплощения – Кришна, Рама, все другие – никогда не вступали и не вступят в битву с великой Кали.

– А двое других? Разрушитель Шива и предвечный Брахма?

– Никто из Тримурти! Такая битва невозможна. Её никогда не будет.

– Почему же?

– Потому что гибель лежит в глубинном ядре всего сущего, – лицо отшельника стало суровым, – в основе колеса сансары. И без милости Кали невозможны стали бы ни творение, ни разрушение, ни перерождение. Жизнь без милосердной Кали застыла бы, сделалась бы хуже и страшнее смерти. Даже для богов Тримурти, сагиб! Представь себе вечность, в которой ты, бесконечно могущественный, не можешь ни в чём изменить самого себя и даже не в силах прервать собственное существование. Здесь, и только здесь твоему могуществу положен предел, ибо нет ничего абсолютно беспредельного ни в этом, ни в любом другом из множества миров. Нет, лучше не пытайся представить. Это слишком страшно!

– Мне приходилось слышать, – задумчиво сказал Стэнфорд, – что своим избранникам Кали дарит неземное блаженство. На секунды. Перед самым концом.

– Да! За ничтожные мгновения человек, отмеченный милостью Дурги, заново проживает свою жизнь во всей её полноте, время перестаёт существовать для него. Осознаёт, в чём он шёл против воли богини. И встаёт на правильный путь. Исправляется. После чего сливается с богиней.

– Но лишь в иллюзии?! – жадно спросил Стэнфорд. – Осознаёт и исправляется лишь в иллюзии, за те самые мгновения? Не в реальности?

– А что в нашей жизни не иллюзия, молодой сагиб? – По лицу гойсана Баралти Сина скользнула лёгкая тень усмешки. – Я лишь твоя иллюзия, а ты – моя. Весь вопрос лишь в том, какие иллюзии предстают перед нами. Реальность? Но кто сказал тебе, что реальность существует независимо от нас?

«Верно! – мысленно согласился со старым отшельником Ричард. – Мой гекатин прекрасно подтверждает этот тезис. Но если так…»

– Когда-то Кали указывала своим служительницам тех, кто достоин её внимания, – задумчиво произнёс старый индус. – Не милости, сагиб, а внимания, это очень разные вещи! И если такие люди хотели слиться с богиней, им предоставлялась такая возможность. Единственная попытка. Я бы хотел попытаться, но… Но с тех пор прошло много лет, мир изменился, и секрет молока Кали утрачен.

– Молока Кали?