Малх

Братья и сестры во Мессии! Я пишу эти слова в унизительнейшем из убожеств; надеюсь, вы прочтете их в наивысшем довольстве. Чрево мое разрывают беспрерывные боли; пища проходит через меня, не напитывая. Резь в кишках не дает мне спать. Четыре уж месяца живу я так. Кожа моя пожелтела, глаза пожелтели, волосы падают с головы моей, а из нутра, когда все вокруг тихо, доносится шум. Я расчесываю кожу мою, точно пес. Хвалите Господа! Уверен, когда бы не дело, для исполнения коего избрал он меня, я давно бы лежал мертвым во гробе!

Но довольно обо мне и недугах моих. Тело есть лишь колесница, коей правит дух наш. Не важно, что моя колесница годна только для перевозки дров, что колеса ее скрежещут, а оси скрипят. Дух мой еще восседает в ней. Хвалите Господа!

Братья и сестры, благодарю вас за вопросы, которые вы задаете мне в письмах ваших касательно правильного поведения тех, кто живет во Иисусе. Прошу вас простить мне то, что я так задержался с ответами. Вам следует знать, что с тех пор, как я лишился места в храме Каиафы, у меня нет постоянного пристанища. Я перебираюсь из одного дома в другой подобно птичке, а правильнее сказать, крысе. Я говорю всем, что живу в доме отца моего. И это правда — в той мере, в какой я живу в доме Отца нашего небесного или ожидаю, что очень скоро переселюсь в него! Но пока я еще шныряю по земле, мне должно мириться с жилищами не столь совершенными.

Письма ваши хранятся в доме отца моего, носящего, как и я, имя Малх, я же забираю их оттуда так часто, как могу. Однако, в отличие от нашего возлюбленного Иисуса и его небесного отца, Малх и Малх никогда не жили в ладу. Теперь же, когда я лишился места в храме и в кошельке моем редко отыскивается хотя бы грош, когда лицо мое обезображено, а тело сквернит воздух вонью, лада этого стало и того меньше. Всякий раз, как я прихожу в дом его, отец обращается к тому, кто оказывается поблизости от него, будь то слуга или прохожий, говоря: Разве может он быть сыном моим? Не злая ли судьба послала мне такого сына? И много иных слов такого же рода. И лишь по окончании этой церемонии дозволяется мне переступить порог его дома и забрать письма ваши, братья и сестры. Но довольно об этом, ни слова больше. Хвалите Господа!

В последнем твоем письме, любезная Азува, ты спрашиваешь, как должно поступать, когда мужчина, который не живет в Иисусе, добивается любви женщины, которая живет в Иисусе. Не припоминаю, чтобы во время моих бесед с Фаддеем и Иаковом сообщалось мне нечто о словах, сказанных Спасителем на сей счет. Согласно Фаддею, Иисус не раз говорил, что ни один человек не войдет в Царствие Небесное иначе, как через него. Однако они, инако сказать Фаддей и Иаков, не спросили у Спасителя нашего, когда он еще не покинул нас, означает ли это, что всем добрым людям, где бы ни жили они в этом мире, ни разу не слышавшим ни одного произнесенного Иисусом слова, и уж тем более не встречавшимся с ним, путь в Царствие закрыт. Иаков верит, что это так, ибо слова Иисуса были ясны. Фаддей же с ним не соглашается, говоря, что нам надлежит изучить общее умонастроение Мессии, с каким ходил он по нашему грешному миру. Он, сиречь Иисус, нередко восхвалял праведных бедняков, украдкой наблюдал за ними и ставил их в своих поучениях в пример. Фаддей вспоминал, что в некий день, в храме, одна вдова положила в короб для пожертвований всего две медных монеты, между тем как люди богатые клали до нее намного больше. Я почти уверен, что уже рассказывал вам эту историю в предыдущем послании; память моя нынче не та, что была до того, как меня поразил недуг. Обязанности мои мне удается выполнять, лишь когда сему не препятствуют извержения скверны с обоих концов тела моего.

Но вернемся к рассказу о вдове. Фаддей усматривал в этой истории великий смысл, не ограниченный лишь замечательной жертвой, которую вдова и позволить-то себе не могла. Он заметил тогда, что Иисус отпустил ее из храма. Мессия не заговорил с ней, не приказал своим ученикам последовать за нею. Вдова жила в полном неведении о нем и, сколько Иисус ни любил ее, он позволил ей сохранить это неведение. Фаддей видел здесь доказательство того, что праведник, ничего о Иисусе не ведающий, все же не проклят. Прокляты те, кто слышал Мессию и пренебрег им. В виде дальнейшего доказательства он, сиречь Фаддей, указывал, что Мессия возвратится во всей славе его, дабы судить нас, уже очень скоро и несомненно до истечения сроков наших. Но ведь за эти сроки, сколь бы усердно мы ни свидетельствовали о нем, нам нечего и надеяться просветить более нескольких сот человек. Означает ли сие, что врата Царствия Небесного откроются лишь для нескольких сотен, а для остальных тысяч, населяющих мир, останутся затворенными?

Тут, как вспоминается мне, Фаддей и Иаков принимались спорить, возвышая голоса и размахивая руками.

Сам же я верю, что в Царствии Небесном много найдется дворов, и садов, и врат, и покоев, и что невежественные праведники будут жить в одном из таких, а воистину спасенные будут жить с нашим Спасителем во внутреннем храме. И верю в правоту Фаддея, говорящего, что те, кто слышал призыв Иисуса, но отверг его, допущены на небо не будут. И потому говорю тебе, любезная Азува, так: на женщину, которая живет в Иисусе и которой домогается влюбленный, в нем не живущий, возложено тяжкое бремя. Ибо, пока человек остается невежественным, он еще может войти в Царствие, если же он услышал твои свидетельства о Мессии, но рассмеялся тебе в лицо, то будет проклят. И значит, вера твоя должна быть воистину сильной, а иначе ты достигнешь только того, что лишишь его жизни вечной.

Я понимаю, впрочем, что со дня, в который ты отправила мне письмо твое, миновали многие недели. Жизнь требует действия, а действия следуют за желаниями. Что до совершающегося между женщиной и мужчиной, я думаю, все, бывшее еще не содеянным, когда ты писала ко мне, теперь уже содеялось и отменить его невозможно, а стало быть, я зря расходую чернила. Но пусть и так — ты задала мне вопрос, я ответил. Хвали Господа!

«Вот ведь зануда, — подумал Тео. — Законченный распродолбанный зануда.»

Час ночи в его новой квартире. Он откинулся на спинку непривычного кресла, уперся коленями в испод непривычной столешницы и вперился взглядом в компьютерный экран с застывшими на нем уже переведенными словами Малха. Свиток лежал на столе, прижатый по углам четырьмя не позволявшими ему свернуться большими, тяжелыми кофейными чашками. Пустыми, конечно. Было бы сущим кошмаром, если бы случайно пролитое кофе сделало нечитаемыми свитки, сохранявшие безупречное состояние в течение двух тысячелетий. В идеале, их следовало бы поместить между двух скрепляемых винтами пластин плексигласа, однако найти такое приспособление можно лишь в Институте, а увести его оттуда будет потруднее, чем увезти свитки из Ирака.

Тео пощипал себя за переносицу, зажмурился. Если честно, он испытывал на этом этапе работы гораздо меньший, чем ожидал, душевный подъем. Живот его переполняла плохого качества пицца, «Пепси» и осыпанные шоколадной крошкой печенья. Голова гудела, спина ныла. Он скучал по своему стоившему порядочных денег эргономичному креслу, о котором Мередит почему-то забыла напомнить ему: это твое — про «25 классических композиций кул-джаза», небось, не забыла. Во рту застрял противный привкус, оставленный не столько так называемой «здоровой пищей», сколько состоявшимся сегодня разговором с институтским начальством. То, что его едва не ухлопали в Ираке, на начальников Тео никакого впечатления не произвело, их волновали лишь деньги, потраченные, чтобы отправить его туда и вывезти оттуда — плюс то обстоятельство, что оправдать эти расходы ничем вещественным они не могли.

— Господи-боже, да ведь смотритель-то погиб! — напомнил им Тео. — Его размазало по всей улице.

— Вы могли задержаться ненадолго, — сказал один из начальников. — В Мосуле. Они назначили бы нового смотрителя. И вы смогли бы с ним договориться…

— Или с ней. — прибавил другой начальник. — Положение могло сложиться очень благоприятное. Этот… э-э… инцидент наверняка породил бы большие сдвиги. Новый смотритель стремился бы, разумеется, доказать свою решительность и компетентность.

Тео ушам своим не поверил. Мередит вечно корила его за холодность и расчетливость — посмотрела бы она на эту парочку! Хранители культуры! Гиены, снующие по полю побоища!